Мысль хрустнула, затуманилась и остановилась.

Я здесь, и ничто не может изменить того, что я вижу.

Ветви все так же качаются на ветру, свет густо окрашивает плотный ковер лужайки, где мириады травинок переплелись в беспорядочном танце. Единственная тень, падающая на землю, это моя тень. В утренней тиши невозможно различить звука шагов или дыхания, слов — ничего, что может принести ветер. Я подошла к двери и потрогала круг — пачкается. Вытерла палец о штаны, и на грубой ткани осталось три синие полосы. Их не отмыть, я знаю, да и какое это имеет значение.

Под моими ногами заскрипели половицы, горло пересохло настолько, что глотать больно. Я пошла на кухню, открыла кран и тут же вспомнила, что два дня назад была у источника и перекрыла водопровод — из крана не должна течь вода.

Вода пошла.

Я наполнила чашку и выпила все до капли. Выпила вторую и третью. Вода текла, не переставая. Я узнала вкус: вода из источника, потом завернула кран и открыла его вновь. Вода все шла.

Металл кажется таким холодным и гладким. Я опять закрыла кран, села на пол, обхватив колени руками и прижав к ним голову.

Начала прислушиваться к своему дыханию, к движению крови в жилах, к тишине дома и попыталась понять, что же произошло.

Вспомнились лица деревенских жителей, их просьбы и слова благодарности, цепляющиеся за растрескавшиеся губы, их руки с бутылками воды, косточки напряженных пальцев под натянутой, как пленка, кожей; их шаги были такие тяжелые из-за спрятанного под одеждой груза, от которого зависела жизнь их детей, их мужей и жен, их родителей. Однажды кто-то из них пришел ко мне, посидел на кухне, потом отнес домой мою воду, нет, просто воду, поправилась я, не моя это вода, а потом, вернувшись в деревню, увидел расклеенные на каждом углу листовки о причитающейся награде, увидел сумму и через несколько дней или недель на подгибающихся от страха ногах или, наоборот, твердыми шагами подошел на улице к акваинспекторам. Подошел и произнес вполголоса, что у него есть кое-какая информация, которая могла бы кое-кого заинтересовать.

Как долго военные знали обо всем?

Неужели они все это время следили за мной, за моими приготовлениями? Неужели они знали и о солнцекаре, и о фальшивом трансляторе, и о чужом личном номере? А вдруг они уже много недель знали о сокровенном источнике, а потом выведали мои планы и решили подождать? Может, они наблюдали за нашим тайником под мостом, наблюдали, как мы носим туда провизию и воду. А вчера, когда Санья пришла раньше меня, они просто вышли ей навстречу — трое военных в тяжелых сапогах и синей форме, может, двое, да и одного было бы достаточно, ведь Санья такая хрупкая. Я как будто даже увидела, как они нависли над ней и вытащили свои сверкающие сабли, превратившиеся в пузырящиеся зеркала от попавших на них капель дождя. Один из них связал Санье руки за спиной, другой полез под мост, разобрал проход и выехал на нашем солнцекаре. И они увели ее, и у нее не было возможности убежать или тем более как-то связаться со мной.

Страшно даже предположить, что случилось с Саньей.

А вдруг все было иначе? Ее не арестовали, военные не приходили к ним домой, но такое я не могла вообразить, это не могло уместиться в границах моих представлений, не разрушая их. Я стала вспоминать обо всех остальных подобных случаях. Не так уж их и много: слухи и досужие разговоры, ночные, а потом и дневные аресты, кровь на песке — и все покрыто всеобщим молчанием.

В какой-то момент я ощутила ужас от осознания того, что окажусь запертой в четырех стенах, но потом вспомнила, что уже выходила на улицу и обошлось без последствий. Однако у меня нет ни малейшего представления, как далеко от дома я смогу уйти. А что случится, когда я дойду до той границы, что мне дозволена? Может, меня пристрелят на месте?

Есть только один способ проверить это.

Ноги подкашивались, когда я вышла на крыльцо.

От дома до ворот ведет такая знакомая дорожка, ведь я ходила по ней бесчисленное множество раз и по многу раз в день, так что могу с закрытыми глазами описать каждый поворот. Теперь же здесь все чужое, каждый шаг отпечатывается явственно, каждое движение дается, словно выворачиваешь камни из земли. Под крышей в паутине бьется бабочка — ее там вчера еще не было; а вот щербины каменных плит, их края с обнаженными слоями, превращенными временем в монолит; вижу свои ноги из хрупких костей и тонкой кожи, стоящие — такие белые и нежные — на темном камне в окружении мягкой травы.

Мне стало трудно дышать, с каждым шагом я ждала в какой-нибудь части тела — ждала, но чего именно? В меня никогда не стреляли. Да, я видела стреляные раны, видела кровь и бинты, запачканные липкой, желтоватой жидкостью, но я никогда не видела, как пуля настигает жертву. Никогда не видела боли на лице человека в тот момент, когда металл пробивает его кожу, разрывает ткани и ломает кости. Я представила, как меня обжигает боль, как плоть разрывается в клочья, а потом представила это чувство стократным, потому что мое первое ощущение не может быть верным. Что я успею ощутить? Останется ли у меня время увидеть, как жизнь медленно вытекает из меня или же все случится мгновенно и не будет пронзительной боли?

Кровь прилила к ногам, но я заставляла себя делать шаг за шагом, травинки сминались под подошвами и поднимались обратно, вновь ощутив легкость.

Что-то хрустнуло на краю леса, но движения я не заметила. Я ощутила, что остановилась. Дыхание рвалось наружу — ему надо дать выйти в прозрачный воздух утра, еще пахнущего вчерашним дождем. Ворота совсем рядом. Еще шаг, еще несколько шагов, и я буду далеко. Другой шаг и третий… Если протянуть руку, можно прикоснуться к прохладной после ночи поверхности. Последний шаг, и вот я у самых ворот.

Ветер ворошил листья и трепал деревья за ветки, тени колыхались на песке, и ветерок на сосне тихонько звенел у меня за спиной.

Я сделала вдох, закрыла глаза и отворила ворота.

Ничего не произошло.

Посмотрела вокруг и ничего не увидела, ничего такого, что говорило бы о присутствии кого-то еще.

Шагнула за ворота — раз.

Затем — другой.

На третьем шаге воздух рассек щелчок, как если бы толстую доску раскололи пополам одним мощным ударом: рой песчинок вспорхнул в воздух на расстоянии двух ладоней от моих ног. Я застыла на месте. Звук выстрела растворился в тишине.

В детстве, когда случалась гроза, я заворачивалась в штору маминой комнаты и в ее спокойном, мягком полумраке чувствовала себя в полной безопасности. Потом грозные трещины мира затягивались сами собой и можно было вновь без опаски гулять по дому. Сейчас меня пронзило такое же чувство: каждая клетка моего тела кричала мне «беги в дом, беги, прячься в угол, за штору — куда угодно, только беги», пока трещины опять не затянутся и мне не придется бояться провалиться сквозь них в щемящую тьму или в слишком белый, насквозь прожигающий свет. Но штора уже давным-давно обтрепалась, угол был полон старой пыльной паутины, и не осталось такого места ни в доме, ни в тундре, ни в сопке, куда я могла скрыться от покрытого трещинами мира.

Еще один шаг.

Звук разорвал воздух, и песок взлетел там, куда ударила пуля. Я подняла глаза и увидела движение в нескольких шагах перед собой, то была синяя полоска между деревьями, металлический блеск там, куда на мгновение упали лучи солнца.

Третья попытка лишь укрепила мои предположения: песок прямо-таки вскипел у ног, так что сомнений не осталось — они умели стрелять и хотели, чтобы я знала границы дозволенного, но вряд ли пока собирались причинить мне вред. В наступившей тишине я медленно вернулась назад.

К вечеру мне стали понятны границы моего заключения: они шли по забору, доходили до чайного домика, но там забор заканчивался, поэтому невидимая граница была прочерчена в десяти шагах от его задней стены. В домик я тоже могла заходить. Вероятно, стрелки, которым приказали неусыпно следить за каждым моим движением, были расставлены повсюду.