Решил, подарки вручу как-нибудь… Если все пойдет хорошо. А панталоны? Они пусть пока лежат.

Она приехала ровно в срок. Я ждал ее на трамвайной остановке. И совсем она не выглядела смущенной. А я не стал напоминать о странном нашем прощании. Мы пили чай, смотрели телевизор, болтали, она просила меня показать картины. Но я уклонился, сказал, что это долго, новая еще не закончена, а все другие скрывал мой шкаф-стена, подобие той, что была у Болотникова, хотя вместо холста я сделал створки из фанеры, крашенной под ореховое дерево. В этом шкафу и стояли все мои лучшие работы. Вся моя галерея. Там был и мой первый шедевр, натюрморт с яблоком, и «Надя», и «Ева», и «Молочница», «Мясной отдел» — три «грации» — толстенные продавщицы из этого отдела, обнаженные и прекрасно улыбающиеся, мясистые, в белых чепчиках с отворотами. Там была «Медсестра» — блудница с клизмой в руке, была еще «Ева с яблоком», «Джоконда из Серова». Была «Мессалина», написанная с до ужаса развратной бабы, встреченной на пляже, и «Женщина в белых панталонах», и совсем скоро добавилась бы туда «Европа».

Снова я любовался «своей» девочкой и снова увез ее в общагу на такси. Правда, не так поздно. И опять она удрала от меня на крыльце, опять был неприятный осадок, и ничего я ни с ней, ни с собой не мог сделать.

Кажется, я начал влюбляться в эту девчонку, и мне было страшно.

А еще через неделю мы стали встречаться регулярно. Она приезжала и уезжала, и ничего ТАКОГО у нас не было. Она «не», а я не настаивал.

— Почему вы всегда меня так? (Гладил ее по бедру.) Вам словно чего-то не хватает? — улыбалась она, когда мы снова сидели рядом на кухне за чайным столом, и косила подкрашенным глазом.

— Мне действительно «не хватает»!

— Чего?

— Резинок вот здесь, — провел я пальцами выше колена.

— Какой… Девушки сейчас такие не носят.

— А кто носит?

— Ну, вот женщины. Мама моя, например, всегда.

— А я хочу, чтоб и у тебя было..

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. Я их с детства не люблю. В детстве носила. Мама заставила. Помню, мы пришли в баню. Помылись. И мама подает мне эти, такие панталоны… Теплые, голубые, с начесом… Ой! А я: «Да не буду я носить эти бабские штаны!» Но она заставила. И я носила. В школу даже в таких. Пока одна девчонка не сказала мне: «Думаешь, я не знаю, какие ты штаны носишь!» Х-ха… А зачем это вам?

— Я так люблю.

— А я — нет..

— Мама у тебя умная женщина.

— Она не умная, а… Да ладно. Нашли тему.

— И так не будешь такие носить?

— Не знаю..

На следующую встречу, когда мы смотрели телевизор, — я на софе, а она, как обычно, сидя в кресле, я заметил, что она все время сдвигает ноги вместе. Но женщина не может все время сидеть со сдвинутыми коленями, особенно полная, — это ей тяжело, и вот, когда колени сами собой разошлись, раздвинулись, я заметил в глубине ее тесной юбки резинки белых «бабских» штанов. Что за наслаждение было потом, сидя за столом рядом с ней, ощущать их под пальцами на ее теплом, круто выгнутом бедре!

— Вы совсем не умеете целоваться? — лукаво спросила она меня, сидя уже рядом со мной на софе в прошлый раз.

— А как надо?

— Не умеете… Надо бы вам найти учительницу..

— Ну, что ж… Я готов..

— Наклонитесь ко мне… А теперь вот так! — ее губы прижались к моим, раздвинули их, горячий нежный язык девушки настойчиво пробрался мне в рот, столкнулся с моим, ткнул его и вдруг присосался с такой неожиданной силой и сладостью, что я содрогнулся, а губы ее довершали это вторжение, они словно впитывали, всасывали меня. Так длилось непонятно долго, пока вся, розовая и смущенная (как бы смущенная), она не оторвалась от меня. Челка ее растрепалась, глаза блестели.

— Кто это научил тебя так целоваться? — спросил я ревниво и вдруг почувствовал укол этой самой ревности к ее прошлому, ее неизвестной мне жизни, такой, в сущности, короткой, но уже, видимо, довольно полной событий, каких я не пережил и за полстолетия.

— Да я тоже не умела… В школе, в девятом… Один мальчик… А до девятого меня никто не целовал. Кого я любила, тот не обращал на меня внимания. Сама себя считала некрасивой, даже дурнушкой.

— Как откровенно..

— А я красивая?

— Говорят, что женщинам этого лучше не сообщать. Зазнаются.

— А все-таки?

— Красивая… Для меня..

— Ну, вот… Всегда так..

Мы пили вино, я касался губами ее уха, шеи, ее приятно пахнущих волос. В окно был виден поздний огнистый закат. Моя рука лежала на ее теплом женском колене, а передвинув ее выше, я опять с наслаждением вздрогнул.

— Панталоны..

— Вы же хотели..

— Какая ты милая.

— Я всегда буду их носить, если вам так надо…

— Надо…

И опять слились, как писалось когда-то, в еще более страстном, кружащем голову поцелуе, с жадным сжиманием языка, закрыванием глаз, и руки мои уже обнимали ее мягкую женскую талию, гладили выпуклый живот, тяжелые груди, резинки и опускались к коленям.

«Господи! — мысленно произнеся. — Неужели все это правда? Не могу поверить. Что со мной? Неужели это у МЕНЯ есть такая красивая, юная девушка и пройдет какое-то время, она, возможно, будет моя, совсем моя?!»

Закат за окном густел, как теплое розовое вино в наших стаканах.

— Тебе хорошо со мной?

— Очень… — не задумываясь, ответила она. «О, мудрец — вспомнились мне слова Хайяма, — коль Аллах тебе дал напрокат музыкантшу вино, ручеек и закат, не испытывай больше безумных желаний! Если все это есть, ты без меры богат».

— Правда?! — переспросил я с недоверием в сердце.

— Правда! — и она потянулась ко мне сама. Сама поцеловала тем долгим, приникающим поцелуем, от которого было горячо и кружило голову.

— Ой, я уже совсем пьяная…

И снова я взял такси и отвез ее в эту проклятую общагу, и ничего у нас не было. Каким-то особым чувством я понимал, что она не хочет того, что было у меня с другими женщинами, и это у меня с ней, может быть, даже не получится. Сейчас не получится. Что-то удерживало…

Прощаясь — на этот раз мы все-таки хоть попрощались, — она странно-внимательно посмотрела на меня, как бы оценивая мой рост, возраст, мои морщины, и вдруг сказала, что отношения наши ее не устраивают..

— Почему?! — глупо переспросил я.

— Потому что… Потому что мне нужно выходить замуж. И потому, что муж будет у меня под каблуком!

Вот тебе и «хорошо» с тобой! — растерялся я и разозлился:

— Знаешь что… Давай-ка ты иди., и больше не звони мне!

Она молча хлопнула дверью. Опять удрала.

А я остался, вышел на дорогу, где мчались редкие, раздвигающие тьму машины. Был уже, кажется, третий час ночи. Пожалел, что отпустил такси. Как глупо, смешно… Я, такой, в общем, нищий, бедный художник, играю в богатого, в обеспеченного буржуя, разъезжаю на такси, все время покупаю пирожное, шоколад, шампанское, сорю деньгами. И это Я? Хорошо быть богатым… «Лучше быть здоровым и богатым, чем бедным и больным», — пришла глупая присказка. Да… Лучше… Однако эта девка уже начинает меня окручивать. Да черт с тобой, живи ты и не лезь мне в душу! В мою богатую душу, где все красавицы и все красоты мира, все его потрясающие сокровища и — нет никого, темно, как вот сейчас на этой дороге. Я, всю жизнь искавший какую-то необычайную любовь, прекрасную женщину, чуть не саму Венеру и даже лучше ее… Ведь Венеру-Афродиту все мы представляем по изваяниям древних или картинам воз-рожденцев… А кто современный написал истинную Венеру, всеобщую богиню, ту, что вместила бы в себе всю женскую, потрясающую мир красоту? Кто? Может, ты возьмешься, художник Александр Рассохин? Ке-315? Ты, гонимый с выставок, из Союза художников, никому не известный, чьи картины, как приговоренные и ждущие расстрела. И будь у них руки, стояли бы так, положа их на затылок. Кто видел их? Кто восхитился? Один только Болотников, такой же бунтарь-одиночка, предтеча. И если б кто-то обозрел картины Болотникова, ему бы, самое малое, заключенье в дурдом… Мне — и того больше. Мои картины: «Ну, знаете!!! Это же… Ну-у… неприлично… Женщина в., нижнем белье… Ведь вы претендуете на городскую выставку… А там женщины… Дети… Могут быть…» И это всего лишь на городскую! Где там областная, тем более зональная, РЕСПУБЛИКАНСКАЯ!! Туда не пробиться, если не торговать кистью. А на СОЮЗНУЮ?? Только если «море знамен», ликования, праздники или плешивый этот «мыслитель», создавший все это разливанное море лжи, лакейства титанической силы и холуйского усердия. Слышно было, все наши «трутни» уже пробились в известные: Семенов писал ВОЖДЯ, преуспел в прославлении самого передового класса, уже «заслуженный», вот-вот «народный», Лебединский на подходе к тому, Замошкин мелькает везде, представлен на всех выставках, но пока не в чести, не определился, а Игорь Олегович уже командует Союзом художников, и вот я — волк у дороги… А может, и мне плюнуть на весь этот поиск, вот хоть бы и только что бросившей меня женщины, ЖЕНЩИНЫ! И написать картину: «Вожди»! И тут бы уж рядом, рядышком место и Гитлеру, и Усатому, и лучащемуся плешивому, и Мао, и Бяо, и всем, всем, может, от Хеопса и каких-то совсем уж диких Чингизов и Мамаев — и проволокой-колючкой картину обмотать! Лагерь тогда точный будет и по той же самой.