—В этом деле, — говорил мне товарищ Оттуда, — нас смущает одно. Мы прочитали книгу очень внимательно. Она нам показалась вполне марксистской. Но вместе с тем в ней есть что-то очень глубоко враждебное, а что именно, нам, неспециалистам, разобраться трудно. Вот мы вас и пригласили...

Знали бы они, что и мне в этом деле не так-то легко разобраться.

Я думал о чем угодно, только не о моральной стороне происшедшего. Такой стороны тут как будто бы и не было совсем.

Академик Канарейкин — фигура в нашей философии символическая. На философской арене он появился еще тогда, когда даже в Институте красной профессуры заявление, будто Сталин — философ, встречалось смехом. Канарейкин был одним из первых, кто признал Сталина не просто философом, но гениальным философом и классиком марксизма. За это Сталин предложил ему (и еще нескольким лицам тою же толка) сразу стать академиком. Прочие согласились, а Канарейкина сгубила чрезмерная честность и скромность. И он стал всего лишь членом-корреспондентом Академии наук, не имея ни кандидатской, ни докторской степени, не будучи даже доцентом. И потом ему почти тридцать лет пришлось расплачиваться за свою глупую совестливость: в академики его выбрали только после смерти Сталина. Став академиком, он ринулся наверстывать упущенное. За несколько лет он произнес по крайней мере тысячу слезливо-восторженных речей, завоевав заслуженную репутацию лирического марксиста и ведущего краснобая во всем социалистическом лагере, и поставил свою подпись под сотнями статей и книг, написанных для него подчиненными (по слухам, он вообще не научился писать). В конце пятидесятых годов его назначили директором нашего института, так что весь необыкновенный взлет советской философии в шестидесятые годы оказался связанным с его именем. Именно под его водительством проходило преодоление последствий «культа личности» в области философии.

Метод руководства Канарейкина заслуживает специального изучения. Ограничусь лишь очень кратким замечанием по этому поводу. Канарейкин всеми доступными ему средствами мешал нам работать, тормозил издание книг, печатание статей, защиты диссертаций, организацию и участие в конгрессах и т п. А мы делали все по-своему, как будто его не существовало. Причем, когда мы делали свое дело, он хвалил нас и включал сделанное в актив руководимого института. Заканчивали мы, например, книгу. Канарейкин забирал рукопись и говорил, что, пока он ее не прочтет, в печать не пустит. И тут же забывал о книге, поскольку был занят постоянно делами эпохального значения. Мы проводили книгу через все положенные инстанции, печатали и дарили ему экземпляр с благодарностями. Он со слезами благодарил, хвалил нас и тащился в ЦК, в Отделение, в горком или в какое-либо иное ответственное место запугивать угрозами ревизионизма, поносить отступников, исправлять ошибки. И дело шло своим чередом. И Канарейкин привык к тому, что все идет именно так, как он хочет, а хочет он в полном соответствии с руководящими установками. И на самом деле было так, ибо время было такое. Но это время ушло безвозвратно в прошлое. Канарейкин превратился во всеобщее посмешище. Скоро его снимут, переведя на какую-нибудь высокооплачиваемую должность для полнейшего бездействия.

Чуть ли не половина сочинений Канарейкина написана мною или под моим руководством. Так что, когда при мне Канарейкина поносят за примитивизм, невежество и глупость, мне бывает немного неприятно. Мне в таких случаях кажется, что окружающие понимающе поглядывают на меня. Хотя формально никто не знает о степени моего участия в трудах Канарейкина. Если и до-гадываются, то только по косвенным признакам: Канарейкин мне всегда покровительствовал. Я ухитрялся так готовить работы для него, что даже ему самому казалось, будто он сам все делал. Я даже выработал у себя специальный канареечный стиль, принципиально отличный от моего настоящего. Так что даже на электронных машинах невозможно будет установить мою причастность к сочинениям Канарейкина. Говорят, что по наличию такой способности к перевоплощению отбирались авторы сочинений Сталина. Они, естественно, ликвидированы. И поди установи их теперь. Так что отныне и на веки веков Сталин войдет в историю как автор многих работ, часть из которых является шедеврами марксистской литературы (что бы ни говорили сейчас о них). Так и Канарейкин. Наверняка издадут собрание его сочинений. И между прочим, это будут далеко не худшие тексты в марксистской литературе. А издадут ли мои сочинения? Намного ли мои собственные сочинения лучше моих же канарейкинских? А он обладает преимуществом возраста и приоритета. И даже его гнусная роль в становлении сталинизма в его пользу: он все равно фигура, пусть с отрицательным знаком. Потомки, читая его сочинения, будут удивляться. И будут иметь совершенно искаженное представление о нашем времени. И о нас, участниках его. А как же иначе, если даже мы, современники, с самого начала имеем принципиально искаженную картину нашей же собственной жизни. Мы рождены во лжи и зле. И войдем в них в историю. Мы даже правду лжем, а добро творим как зло.

— Объясни мне, — сказал однажды Антон, — как это возможно? Марксистско-ленинская теория дает самое глубокое, самое всестороннее, самое правильное, самое... самое... понимание и общих законов истории, и законов нашего общества, и тем более законов ихнею общества, и конкретных явлений нашей жизни, и, само собой разумеется, всех конкретных явлений ихней жизни. Ты не раз писал это в своих книгах. И соответствующее место в докладе на высочайшем уровне написано при твоем участии. Не так ли? И ты в это, конечно, искренне веришь. И вместе с тем ты сам прекрасно знаешь, как у нас отбираются и готовятся наши кадры теоретиков марксизма. Бездарности, карьеристы, лодыри, психи, проходимцы и т. п. Образование — культирование невежества. Ты сам не раз жаловался, что не можешь аспиранта себе приличного найти. А ведь выпускаются ежегодно сотни шакальчиков, готовых за аспирантуру на что угодно. Ты сам говорил не раз, что газеты и журналы — сплошное вранье и галиматья. Мы по уши во лжи и лицемерии. Как же так? Как может такой человеческий материал в таких условиях создавать это самое, самое, самое...?

— Одно дело — теория, другое — люди, исповедующие ее и охраняющие, — говорю я неуверенно, ибо крыть тут нечем. — Бывает же так даже в естественных науках, что правильные идеи отстаивают кретины, прохвосты, карьеристы.

— Бывает, но совсем не то. Раз наука есть массовое социальное явление, в ней наверняка греют руки бездарности и карьеристы. Но если она вынуждена сохранять статус науки, в ней обязательно есть некоторое ядро способных, грамотных, добросовестных людей. Иначе это не наука. Иначе это имитация науки, каких теперь много. Нет, дорогой мой, выход тут есть. И очень простой. Твоя теория вовсе не наука в собственном смысле слова. И сама ее претензия быть «самой, самой, самой...» есть претензия чисто идеологическая. И атмосфера лжи есть нормальная среда.

Иногда я спрашиваю себя: если бы я принял позиции Антона, смог бы я сделать нечто подобное его книге или нет? Когда я слушаю Антона и других моих собеседников такого рода, я все понимаю. И мне кажется тогда, что я и сам мог бы загнуть такое. Но в глубинах своего подсознания я чую, что это неправда. Просто я не смог бы делать то, что делает Антон. У меня для этого нет ни голоса, ни слуха. Я делаю то, что могу. Я мог бы то, что делаю, делать лучше. Гораздо лучше. Но именно этой-то возможности у меня нет. Я мог бы стать ярким и авторитетным даже в кругах врагов марксистом. Я это чувствую. Но именно этого больше всего боятся мои начальники всех рангов и коллеги. Мне охотнее простят ревизионизм (подумаешь, какое дело! видали мы их!), чем яркую и талантливую защиту ортодоксального марксизма. Это даже несколько комически звучит: я в своем деле фактически попал в ситуацию, в какой оказался Солженицын в области литературы и Неизвестный в области изобразительного искусства. Любопытно, что мне лестно сознавать такую аналогию. Говорят, что основная причина, толкнувшая Пеньковского на предательство, заключалась в сознании невозможности реализовать свои профессиональные потенции. Представляю, какой хай поднялся бы на Западе, если бы я заявил о своем отказе от марксизма и начал бы его поносить!