Потом мы начали спорить об антисемитизме в населении. Некоторая ясность, наступившая после речи Димы, была утрачена. Мы переругались. Потом помирились. Потом выпили за то, чтобы Они все сдохли. Потом за то, чтобы ИМ БЫЛО ХУЖЕ.

По дороге домой Антон сказал, что у нас много важных проблем, которые мы не способны решить из-за нежелания добиваться крайней откровенности. Вот, например, в еврейской проблеме у нас есть такие аспекты, о которых все стыдливо умалчивают по тем или иным соображениям. Между прочим, и в идеологии бывает так. Попробуй скажи в среде наших оппозиционеров, что марксизм — серьезная штука. Засмеют! Попробуй скажи там, что тебе не нравится Солженицын как писатель. Заклеймят!

— Неужели Димка уедет, — сказал я. — Жаль. Очень жаль. Круг близких людей катастрофически сокращается.

Дома Ленка, зайдя поцеловать меня на сон грядущий, спросила между прочим, что такое интернационализм. Я начал было объяснять. Но она махнула рукой:

— Ерунда это все. Устарело. Интернационализм — это когда русский, грузин, украинец, чуваш, узбек и прочие собираются вместе и идут бить евреев.

Ленка прибежала из школы, закинула портфель в свою комнату и, не поздоровавшись, выпалила стихотворение:

— Отгадайте, кто это такой?

— Тамурка закатила истерику. Теща пожала плечами и, увеличив громкость телевизора, продолжала смотреть хоккей. Я кричал о том, что с этим пора кончать, что она нас подведет под монастырь. Но с Ленки как с гуся вода.

— О, оказывается, вы у меня кое-что соображаете. Молодцы! Догадались-таки. А наша завуч не догадалась. Требует от нас, чтобы мы выдали автора и сказали, кого он имел в виду.

— Редкостная дура!

— Узнают автора и выгонят из школы.

— Не узнают! Никто же не знает, кто автор.

Ленка ушла к себе. Мы еще некоторое время поругали нынешнюю молодежь. Потом Тамурка (надо отдать ей должное, она быстро отходит) сказала, что это пройдет скоро. Сейчас все школьники такие зубастые. А как поступят в институт, сразу за ум берутся.

Вопрос о законах делания карьеры в нашем обществе еще совершенно не изучен. Я давно присматриваюсь к этому. Сам считаюсь карьеристом. Но до сих пор не могу разобраться в тонкостях дела. По всей вероятности, я не обладаю способностями настоящего карьериста.

Вот Еропкин, Владилен Макарович. Его отец — мелкий купчишка где-то в Сибири. Быстро приспособился к советской власти. Сыну дал самое революционное имя: «Владилен» — сокращение от Владимир Ленин. Стал видным чекистом. И даже не был расстрелян. Еропкин приехал к нам в институт в аспирантуру, оставив дома жену и двоих детей. Здесь он познакомился с дочкой Митрофана Лукича, на редкость некрасивой и глупой аспиранткой нашего сектора (по имени Эльвира). Митрофан Лукич начал тогда свой взлет на вершины власти. Еропкин охмурил завидную девицу, бросил старую жену с детьми (цинично сказав потом на свадьбе, что наука требует жертв) и женился на Эльвире. Через два года он стал доктором, через год — членом редколлегии и заведующим отделом в партийном журнале, еще через год — членкором и еще через год — директором партийного института. Теперь ему прямая дорога в академики. Это — карьера по всем законам советского образа жизни. Я такую карьеру сделать не смог бы: я недостаточно сер и безобразен, чтобы на меня клюнула Эльвира, и Митрофан Лукич не почувствовал бы во мне родственную душу и не возлюбил бы меня, как это он сделал в отношении Еропкина. Тут вся ясно. И у меня никаких претензий к Еропкину нет.

Но вот Агафонов спутал все мои представления о советском карьеристе. Парень не красавец, но довольно приятный на вид. Нельзя сказать, что талантлив, но и не глуп. Не прочь выпить. Не злой. Добродушный. Ленивый. Сонный какой-то. И никаких родственных связей. Никто ему не покровительствовал в том духе, как мне Канарейкин. Напечатал пару популярнейших книжонок но философии (учебники философии для домохозяек и умственно неполноценных, как о них говорили даже такие выдающиеся дегенераты, как Канарейкин и Петин). И, однако, попер в гору. Ни с тою ни с сего. Вдруг включили в редколлегию одного видного журнала, дали кафедру, сделали редактором, избрали в членкоры. И все это на моих глазах. Я уже был одним из известнейших теоретиков марксизма, а он — никому не известное ничтожество. И без всякого усилия обошел меня. И наверняка еще не достиг предела. В чем же дело? Антон говорит, что Агафонов признанно бездарный человек, потому не опасен, а я в представлении наших верхов считаюсь талантом и потому — опасным человеком. Но это не объяснение.

Хотя я помогал Агафонову проталкивать его первые паршивые статейки и редактировал их, у нас сохранились прекрасные личные отношения. Мысль о том, чтобы сделать хорошую рецензию на мою книгу в его газете, мне пришла в голову давно. Но я не торопился с ее реализацией, так как особой надобности не было. В сложившейся ситуации упускать такую возможность было просто глупо. И я позвонил Агафонову. Вечером мы с Тамуркой поехали к ним на новую квартиру в одном из роскошных цековских домов в центре (в «Царское село» Агафоновы ехать не захотели). Я знал, что от вида гигантской квартиры Агафоновых (холл больше двадцати метров, кухня тоже за двадцать, кабинет тридцать метров!!) у Тамурки настроение будет испорчено на неделю, но интересы дела требовали жертв. Вечер прошел как обычно у Агафоновых: много ели и пили, лениво сплетничали, тупо смотрели цветной телевизор, молчали. Агафонов к идее рецензии отнесся совершенно спокойно. Рецензию я пишу сам, а Агафонов подумает, кому дать подписать. Самому ему нельзя. Теперь без санкции ЦК он выступать публично не имеет права. Я предложил поговорить с Еропкиным. Агафонов сказал, что это хорошая идея. А если Еропкин не согласится, то подпишет... В общем, это не проблема.