Настроение нам испортили пьяные ребята. Они прицепились к нам просто так, от нечего делать, под предлогом закурить. Посыпались оскорбления. Антон одного сбил с ног, другому закрутил руку. Прочие струхнули. Потом они просили извинения, лезли целоваться и предлагали совместно выпить. Мы еле отвязались от них.

— Ну и мразь, — сказал я.

— Забавно, — сказал Антон. — Можно защититься от угроз и оскорблений со стороны советского народа, но невозможно защититься от его любви. Советская любовь к ближнему — вот что задушит этот мир.

Нашу Забегаловку заняли не то под банкет какого-то учреждения, не то под свадьбу. И мы прошли весь длиннющий проспект Строителей, так и не сумев попасть ни в одно из немногих едально-питейных заведений.

— Все-таки Москва чудовищно скучный город, — сказал Ребров. — Унылый.

— Бездарный, — сказал Безымянный.

— Причем бездарен такой бездарностью, какая культивируется специально в грандиозных государственных масштабах, — сказал Эдик.

—А ведь русский народ необычайно талантлив, — сказал я.

— Конечно, — сказал Эдик. — Но очень своеобразно. Как-то по-мелочному и ужасно бестолково. Безрезультативно. Вот, к примеру, мой сосед по квартире. Инженер. Изобретатель. Куча патентов. В комнату войти нельзя — проволочки, трубочки, колесики. Совершил какой-то геройский поступок во время аварии на заводе. Стал инвалидом. Занимается подпольной адвокатурой. Умен и изворотлив невероятно. Но до сих пор не может организовать себе квартиру и машину. И вовсе не потому, что он — увлеченная бескорыстная натура. Наоборот, он — расчетливый жадный хапуга. Просто не может. Весь его талант уходит в какие-то несущественные пустяки.

— Это потому, — сказал Ребров, — что у нас не дали развернуться обществу со свободной личной инициативой. Если бы мы остановились на Феврале, русский народ развернулся бы во всю мощь во всех областях культуры.

И мы затеяли бесперспективный спор о том, что бы было, если бы не было того-то и было бы то-то.

— И все-таки, — сказал Эдик, — я думаю, что наша непродуктивность и бестолковость заложена не в нашей биологии, а в нашей истории. Каждый народ имеет свой определенный коэффициент продуктивности. Это — характеристика его исторической индивидуальности. Возьмите немцев. Почти каждый немец по отдельности туп и глуп. А все вместе гениальный народ. Почти каждый русский по отдельности — Ломоносов. А все вместе — вопиющая посредственность.

— Нужен настоящий русский национализм, — сказал Ребров. — Какой угодно. Пусть самый черносотенный. Иначе Россия не подымется. Иначе русский народ так и останется навеки ареной и материалом для всякого рода проходимцев.

И мы опять затеяли нелепый спор о национализме, интернационализме, антисемитизме, сионизме.

— Во всех наших разговорах такого рода, — сказал потом Ребров, — есть нечто лицемерное, стыдливо-подлое. А между тем народ, желающий обрести самостоятельную активную роль в истории, без национализма обойтись не может. Во всех наших республиках цветет национализм. И мы признаем его правомерность. А для самого несчастного и задавленного народа этой страны — для русского народа — мы не допускаем даже мысли о национализме. Это, уважаемые, не что иное, как предательство своего народа!

— Я готов принять русский национализм, — сказал Безымянный, — но только с чисто социальной программой. А то русский национализм обычно вырождается в одно идиотское заклинание: во всем жиды виноваты.

— А что вы имеете в виду под социальной программой? — спросил я.

— Западную культуру и западный образ жизни, — сказал Безымянный.

— Глубочайшее заблуждение, — сказал Ребров. — Русский народ не есть народ западного образца. Он просто русский, и все. Он сам себе образец, как и всякий великий народ.

Потом мы разошлись, так и не найдя подходящего места перекусить и не придя к общему мнению по поводу русского национализма. Что касается меня, то я никогда не ощущал себя представителем русской нации. Я всегда ощущал себя москвичом — представителем особого космополитичного скопления людей самых различных национальностей, причем той части этого скопления, представителей которой подозревают в том, что они — замаскированные евреи или иолуевреи. Москва, воплощая в себе всю нашу огромную страну во всем ее многообразии, вместе с тем противостоит ей как совершенно новое мировое формирование противостоит глубочайшей полуазиатской провинции. И я временами в московской серости и унылости замечаю нечто более значительное, чем яркость и живость западноевропейских городов. Я сейчас в них усматриваю нечто родственное восточному базару. У Москвы будущее. А у Запада — прошлое. И если уж говорить о роли русского народа, то мне реальной представляется лишь такая проблема: что внесет русский народ в эту новую общность, исчезнув с лица земли в качестве русского народа. А он фактически исчезает, в качестве нации. Революция, Гражданская война, коллективизация, бесконечные репрессии, Вторая мировая война — все это сокрушило Россию как национальное образование. России давно уже нет. И не будет больше никогда. Осталось русское население — материал для чего-то другого, только не для нации. Я убежден в том, что для русского населения национализм был бы крайне реакционен. Это был бы путь назад, а не вперед. Вот вам еще пример диалектики: те, кто причинял зло России как национальному образованию (а было ли вообще такое?!), делали тем самым добро русскому населению, вынуждая его к иной, более современной общности. С этой точки зрения еврейская эмиграция и еврейская консолидация и антисемитизм принесли огромный вред прежде всего русскому народу, ибо евреи играли огромную роль по вовлечению русского населения в эту новую (московскую, по крайней мере) общность. Если русский национализм получит поддержку и подкрепление, это может надолго задержать происходящий процесс эволюции русского населения. Я — русский не в одном десятке поколений. Но я хочу видеть свой народ хорошо живущим. И потому я против национализма всякого рода. И потому я приветствую то, что происходит у нас на глазах. И вообще, все не так-то просто, как полагают мои собеседники и оппоненты. В глубине души я все же смотрю оптимистически на будущее коммунизма. Я уверен, что люди найдут средства против его отрицательных явлений и будут жить много лучше нас.

Когда я пришел домой, ко мне выскочила возбужденная Ленка:

— А у нас в подъезде на пятом этаже квартиру обчистили. У Семеновых. Представляешь, одних шуб пять штук унесли. Две норковых. И денег, говорят, две тысячи наличными. Зачем они их дома держали?! За полчаса обделали. Пока домработница в магазин бегала. Говорят, навели кто-то свои.

Мне стало смешно по поводу своих предшествующих оптимистических размышлений. Я не выдержал и расхохотался.

—Ты находишь это смешным, — сказала Тамурка. — А если нас обчистят?! Я давно тебе твержу, надо провести сигнализацию. Сейчас квартирные кражи в Москве стали обычным делом. Деньги превращаются в ничто. Люди предпочитают заводить материальные ценности и держать их при себе.

— Нам учитель по истории когда-то говорил, — сказала Ленка, — что массовые кражи как социальное явление появились вместе с разделением общества на классы, с разделением людей на бедных и богатых. Он еще говорил, что с уничтожением классов отомрет и воровство как массовое явление.

— Надо знать диалектику, — съязвил Сашка. — Государство отмирает путем усиления. И воровство отомрет путем его всемерного расширения и укрепления. Когда все разворуют, тогда...

— По-моему, — сказала Ленка, — воровство гораздо более соответствует сущности коммунизма, чем...

— Прекратите этот антисоветский балаган, — завопила Теща. — Надо же, в конце концов, знать меру! Я напишу к тебе в институт, в партбюро!! Понял?!