Я обдумывал это все (больничное безделье располагает к таким размышлениям), совсем забыв о том, что основу для этого я взял все из той же книги Антона. Когда я это заметил, я сказал себе: а при чем тут Антон, я и без него додумался бы до этого, это же очевидные тривиальные истины. Но и это были слова Антона. В предисловии к книге он писал, что видит свою задачу не в открытии сенсационных тайн советского общества, а в некоторой систематизации очевидных и общеизвестных вещей и в отыскании их закономерностей.

Пришел Антон. Сказал, что на кафедре философии в ВПШ меня поносили. Все за то же — за формацию.

— Это ты меня сбил с панталыку, — шутя сказал я.

— Знаешь, в чем твоя главная слабость? — сказал он. — В половинчатости. Бить тебя все равно будут. И после выборов побьют, это очевидно. А за что? За пустяки. Если уж быть битым, так за дело. Надо было идти до конца. Тогда, может быть, и бить не стали бы. Растерялись бы и промолчали. Не выгодно было бы бить. Как с Лебедевым.

— Я остановился на полпути, как ты считаешь, не по глупости и не по трусости, — сказал я. — Ты-то знаешь, что я не трус. Не убеждает меня твоя концепция! Ты считаешь, что некие универсальные социальные законы, лишенные ограничителей, выработанных прошлой историей цивилизации, определяют суть и все стороны жизни нашего общества. Но как? Это же надо доказать.

— Это нельзя доказать, — сказал Антон. — Это надо увидеть. Затем исследовать общество в этом разрезе. Затем построить теорию или серию теорий по правилам построения теорий в опытных науках. Проверить теорию на фактах и т. д. Ты сам все это прекрасно знаешь.

— Ну поясни хотя бы примерно, чтобы я смог увидеть, — сказал я.

— Это тривиально, — сказал Антон. — Я не понимаю, почему ты не видишь сам. У тебя же голова на десятерых. Возьми любое значительное учреждение и посмотри на структуру коллектива людей. И посмотри, что в этой структуре идет от интересов дела, а что от чего-то другого. Сектора, отделы, институты... Что тут обусловлено законами физики, биологии, языка и т. п., которые призвана изучать наука? Ничего. Интересы управления? Конечно! А что это такое? Дело? Это и есть социальная жизнь, как таковая. А раздутые штаты — это от того же базиса?? А лень? А халтура? А безответственность? Даже твои производительные силы испытывают определяющее влияние законов социальности. Проследи состояние и эволюцию нашей промышленности, и ты найдешь на всем их печать. Даже космические полеты продиктованы ими, а не потребностями производства. Я уж не говорю о таких вещах, как чудовищный паразитизм большой части населения, низкая производительность труда, прикрепление населения и т. д. А возьми всю сферу культуры. Что ты высосешь из того, что у нас — общественная собственность на средства производства, нет эксплуататорских классов и т. п.? А пойди путем, о котором я тебе твержу столько лет, и все становится прозрачно ясным. И с точки зрения механизмов. Шестьдесят тысяч бездарных и среднеспособных писателей, неплохо живущих при этом строе, поддерживаемые мощным партийно-государственным аппаратом, тоже неплохо устроившимся, сломают шею любой попытке создать правдивую и талантливую литературу. С Солженицыным расправились главным образом не потому, что он разоблачал, а потому, что он талантливо делал это. И по содержанию. Есть человеческие проблемы, возникающие в силу наличия в обществе актуально действующей системы нравственности, и проблемы, возникающие в силу отсутствия таковой. Лишь первые образуют основу духовно великой литературы. Донос, измена, предательство, обман и т. п., например, не рождают проблем, достойных быть проблемами великого искусства, в обществе, в котором нравственность не образует социально значимого механизма. Великое искусство есть порождение нравственной цивилизации, есть одно из ее средств. Потому у нас нет и не может быть великого духовного искусства. Мы можем заставить всю страну плясать, кататься на коньках, петь в хоре. Но мы не допустим, чтобы у нас появлялись великие писатели типа Достоевского и Толстого. Да что говорить. Фактов в избытке. Они сами просятся в науку. А мы всеми средствами отбиваемся от них.

Пришли Сериков, Новиков и Светка. Рассказали о ходе дел над книгой. Оказывается, дела идут как следует. И даже лучше. Так что мое отсутствие сказывается благотворно. Потом они рассказали последние новости и сплетни. У Сидорова из сектора этики украли дубленку. У Китаевой ревизия обнаружила махинации на тысячу рублей с профсоюзными марками. Институт кипит. Китаева в институте больше двадцати лет. Старый член партии. Начальство хочет ее спасти как ценного работника (как стукача?), а низы требуют крови. Приехала делегация из Югославии. Очень хотели встретиться со мной. Тваржинская усмотрела в этом криминал, ибо югославы, как известно, все ревизионисты. Карасева опять не выпустили за границу на симпозиум, а там из- за этого был маленький скандальчик. Новый ученый секретарь задергал институт бумажной формалистикой. Начинают копать иод диаматчиков, ищут позитивистские шатания. В общем, маразм крепчает. Все уверены в том, что я пройду в членкоры. Поговаривают о том, что пора наш отдел превращать в самостоятельный институт.

— И устроить погром, как у социологов, — смеюсь я. — Надо сначала пару коллективных книжек выпустить серьезных, несколько сборников и индивидуальных монографий. Года через два можно будет и об институте вопрос поставить.

Потом рассказали мне последние анекдоты. И все — о съезде. Приходит ребенок из детского сада, плачет, говорит, что больше туда не пойдет. Почему, спрашивают его. А потому, говорит, что воспитательница нас все время пугает: съест капеесес, съест капеесес! Или такой: при входе во Дворец съездов люди спрашивают у делегатов, нет ли лишних билетиков. Зачем вам, удивляются делегаты. А тут комедию смешную показывают, говорят люди.

А вот отгадай, — говорит Новиков, — что это такое...

Он двигает рукой сверху вниз и чмокает губами. Я, конечно, не знаю...

— Это прибытие партийно-правительственной делегации.

А Сериков прочитал стихотворение:

В общем, было очень весело. После того как они ушли, заявился Дима. Привез ужасно много еды и подробнейший отчет о процессе Хлебникова. Тот отделался пустяками: всего пять лет. Разговорились о диссидентах вообще и пришли к единодушному заключению: советское диссидентство теоретически выделяется из общего либерализма лишь степенью своего негативного отношения к советской реальности, а не продуманностью некоей позитивной программы преобразований. Зато полностью разошлись в оценке их практической деятельности. Дима возвел их в ранг героев, а я сказал, что они — спекулянты на ситуации определенного рода, что они думают не столько об обществе, сколько об удовлетворении своего тщеславия. Дима сказал, что думать так — пошлость. Однако разумных аргументов Дима не привел. Конечно, среди них есть героические личности. Но не они определяют общую картину. Дима сказал, что, если даже у них тысяча человек будут прохвосты и лишь один — герой, все равно этот один придаст целому героическую окраску. Я этого понять не мог. И мы стали говорить о каких-то пустяках.