— В одном вы, пожалуй, правы, — сказал Виктор Иванович. — Москве не хватает своих поэтов. Таких, как Бальзак и Мопассан. Появись у нас литература такого масштаба, и московская жизнь представилась бы совсем в ином свете. И действительно стала бы иной. Мало хорошо одеваться, пить, жрать, спать с красивыми бабами, развлекаться в зрелищных предприятиях, вести душещипательные разговоры. Это — необходимое условие хорошей жизни. Но это еще не все. Нужно еще определенное осознание всего этого добра в общественно-признанных формах. Вот мы сейчас с вами здорово поели. Но, увы, это факт лишь физиологический, а не социальный. Он не есть факт литературный, в частности. Москве нужны свои великие поэты. Только появятся ли они? А жить- то все равно надо! Надо жить, понимаете? Жить!

Мы вышли на улицу Горького, прошли через Красную площадь и вышли на набережную.

— Приходилось ли вам наблюдать человека, нагло и успешно делающего карьеру? Вы видите, что он — циник, интриган, проходимец, ловкач. Вам противно. Но вас тянет к нему. И временами вы даже восхищаетесь: вот, мол, мерзавец дает! Москва очень напоминает такого человека. Она нагло и уверенно делает карьеру. Серенькая-серенькая, а вылезает-таки в фигуру номер один. А кто из наших вождей поначалу не казался сереньким?! Пройдет каких-нибудь сто лег, и история Москвы нашего периода будет интриговать человечество не меньше, чем история Парижа времен Великой французской революции. Биографию Брежнева изучат по минутам. А Солженицына забудут.

Он прав, мой собеседник. А жаль!

— Что жаль?

— Жаль, что биографию Брежнева изучат, а Солженицына забудут.

И это говорю я, человек из партии Брежнева!

— Что поделаешь! Такова жизнь.

Книга Антона еще не вышла. Он боится, что его дурачат. Решил дать согласие на издание в любом антисоветском издательстве. Говорит, иного выхода нет. Они сами вынуждают к этому. Что же, вполне логично. Им легче иметь дело с прямой антисоветчиной (тем более мода на нее пошла на убыль), чем с академически спокойным анализом существа дела.

В заключение книги Антон писал, что коммунизм есть вполне естественный и нормальный строй общества. В нем меньше искусственности, чем в обществах западной цивилизации. Это место в рукописи было обведено красным карандашом, и на полях было написано: «Это верно!» Задача книги заключалась в том, чтобы объективно описать, что это такое на самом деле с точки зрения его глубинных закономерностей, тенденций и перспектив. Как отнестись к этому — личное дело читателя. Автор не навязывает ему на этот счет никакой линии поведения. Единственное, что он может посоветовать, — если ты недоволен, если тебе это не нравится, борись. Как? Как удастся. Ибо наилучшие формы борьбы отбираются лишь из опыта борьбы. А такого опыта пока очень мало, чтобы сделать оценочные выводы. Это место в рукописи было обведено черным карандашом, и па полях было написано: «Это опасно!»

Взыскание с меня сняли. Предложили кафедру в одном из московских институтов. Кафедра ерундовая. Но года за три я приведу ее в приличный вид. Так что еще не все потеряно.

Как-то вечером я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. И пришел к нашему (до сих пор не отвыкну!) институту. Посмотрел на темные окна отдела. Повздыхал. И поплелся по проспекту от нашего Желтого дома к сверкающей вдали площади Космонавтов. К нашему Лозунгу.

— Нет, господин Зимин, — думал я вслух, — наша борьба еще не закончена. Она только еще начинается. Вот выйдет ваша книжонка, тогда и поговорим. В открытую. Пожалуй, это неплохая идея. Мне наверняка дадут целый подвал в «Правде». Потом — статью в «Коммунисте». — И мне очень захотелось, чтобы книжечка Антона вышла. И я даже немного взгрустнул от того, что давно не виделись. Площадь Космонавтов была ярко освещена. Наш Лозунг уже начали ремонтировать. Буквы обросли строительными лесами. Представляю, как Канарейкин будет по этому поводу петь на Отделении. Его сняли с директорства и назначили академиком-секретарем Отделения — выгнали с повышением, как это у нас частенько бывает. Проведет, дегенерат, специальное заседание, посвященное реконструкции Лозунга. Вижу его на трибуне: наш прекрасный Лозунг, как птица пенис, каждый раз восстает из пепла и т. д. и т. п. Тьфу, когда же наконец этих болванов вытурят и заменят стоящими людьми?!

Постояв немного на площади, я медленно побрел обратно. Что-то нога пошаливать стала. И сердце покалывает. Но это — пустяки. Запоры вот замучили. Застарелый геморрой. Черт знает что! На Луну летаем. Рак, говорят, лечить научились. А какой-то паршивый геморрой...

— И все-таки мы его построим, — сказал я вроде про себя, а получилось громко.

Я испугался, что прохожие посмотрят на меня с насмешкой. Но они не обратили на меня внимания. Я тащил свою бессмысленную тележку мимо них, сквозь них, в каком-то несуществующем для них разрезе бытия. Куда?..

Москва, 1976