— Тут церквушка была. Тут — особняк Бегемотова.

— Знаю, знаю. Я не об этом. Тут что-то коммунистическое было.

И только тогда праправнучка заметила отсутствие букв. Была проведена грандиозная работа по расследованию преступления. Говорят, с космического корабля заметили сверкающую крышу на даче проходимца и сообщили куда следует. Тем самым была неопровержимо доказана практическая польза космических полетов. Поскольку титана больше уже не было, недостающие буквы пришлось сколачивать из досок и красить серой краской. Но это было уже не то.

Корытовы получили новую квартиру в «Царском селе» (так называют район Москвы, где строят дома для чиновников аппарата ЦК). На новоселье собралась публика такого ранга, что я и Фрол оказались самыми маленькими. Был и Канарейкин, который весь вечер источал слезливые комплименты моим способностям и красоте Тамары. До него, очевидно, дошли слухи о том, что мы на пути к разводу, и он всячески уговаривал меня беречь такое сокровище, поносил современных ветреных девиц («хищниц»), пел о моральном облике советского ученого. А сам, мерзавец, женился трижды и в свое время переспал со всеми уборщицами, экспедиторшами и секретаршами всех ведомств, где он был начальником. На полчаса заехал даже сам вице-президент Академии наук, а потом — заведующий отделом науки. Все время, пока последний был в квартире, мы все (включая вице) стояли по стойке «смирно», маслено улыбались и внимали его идиотскому лепету по поводу западной клеветы насчет якобы пошатнувшегося продовольственного положения страны: стол Корытовых ломился от продуктов, о существовании которых я давно забыл. Я даже и названий-то их не помню. Особенно меня поразила свежая великолепная клубника (в это время года!). А ведь Корытов — всего лишь мелкая сошка в аппарате ЦК.

Когда самые важные гости разъехались, Корытов увел меня в свой роскошный кабинет, показал свою библиотеку, неслыханную по нынешним возможностям, и под большим секретом сообщил, что в АОН собираются обсуждать мою последнюю статью.

— Зачем? — удивился я. — Ее же обсуждали. И рецензии были. И времени столько прошло.

— В связи с твоим выступлением на конгрессе, — сказал Корытов. — Это твой друг Баранов старается. А Васькин и Тваржинская его подзуживают. Ты не бойся, это все пустяки. Тебя поддержат Канарейкин, Афонин. Сам Митрофан Лукич, кажется, не в восторге от их затеи. Рецензия Еропкина, конечно, поддержка мощнейшая. Но будь готов. Наша жизнь полна неожиданностей, сам понимаешь.

— Послушайте, — сказал я, — нельзя ли отложить это обсуждение недельки на две-три. У меня обострение, завтра или послезавтра ложусь в больницу. А я хотел бы, естественно, быть на обсуждении.

Корытов сразу понял мою мысль. Через месяцы выборы в академию. Если оттянуть обсуждение недели на две, то оно автоматически оттянется месяца на два: перед выборами всем будет не до обсуждения, Баранов сам рвется в академики, Васькину надо будет поить и кормить членов отделения, чтобы они голосовали за него, и т. п. В общем, ход верный.

— Попробую, — сказал Корытов. — Думаю, что выйдет. Между прочим, мне дают отпуск для докторской. Смешно сказать — всего три месяца. Это вы в академии живете как у Христа за пазухой. А нам тут вкалывать приходится с утра до ночи. Я намек Корытова тоже сразу понял. Сказал, что мы в отделе сделаем все от нас зависящее, чтобы провернуть защиту в кратчайшие сроки. Корытов дал мне папку с рукописями.

— Посмотрите там у себя, выскажите замечания, обсудите, — сказал он. — А потом позвони. Обсудим.

Было поздно. Метро уже не работало. И мы с Тамарой полчаса ловили такси. Таксисты отказывались везти в наш район, требовали двойную плату. Наконец мы уговорили «частника». Я чувствовал себя так, как будто меня выкупали в г...е. Тамара была злая, как собака. Великолепие корытовской квартиры и стола ее выбило из колеи. На некогда красивом ее лице (говорят, она и сейчас ничего) было написано полнейшее презрение ко мне как к ничтожеству, не способному выбиться даже в членкоры.

Корытов сдержал свое обещание. Обсуждение отложили на послевыборное время. Теперь этому хитрому кретину надо будет делать докторскую. Кому же это поручить? Кому-нибудь из младших, конечно, пообещав в ближайшее время провести в старшие. Пожалуй, надо дать Канцевичу. Парень толковый, такую муть он накатает за месяц. И по справедливости ему пора в старшие. В младших он уже больше шести лет ходит.

— Дядя Антон, — говорит Сашка, — чем же все-таки ваша позиция отличается от Солженицына?

— Не порть мне сына, — говорю я.

— Я уже не маленький, — говорит Сашка. — Как-нибудь сам испорчусь. Так чем же?

— Долго объяснять, — говорит Антон. — Ну, хотя бы общим методом. Я даю противнику все преимущества, готов признать почти все, на чем он настаивает. Вы считаете, что революция была благом для России? Согласен. Партия и народ едины? Согласен. Идеология адекватна обществу? Согласен. От каждого по способностям? Согласен. Каждому по потребностям? Согласен. Понимаешь, я признаю все то, что считают плюсами социализма и коммунизма, а не отвергаю. Я с этого лишь начинаю. И исходя из этих плюсов, я стараюсь объяснить все наши минусы. Я считаю, короче говоря, что все дефекты коммунизма (и социализма) не являются преходящими историческими явлениями или результатом невыполнения каких-то заветов, а являются продуктом воплощения самых положительных идеалов коммунизма. Понимаешь? Я считаю, что самые светлые мечты и идеалы человечества в реальном исполнении дают самые мрачные последствия. Но это не есть некая идеологическая установка или предвзятая идея. Это — вы вод из определенного способа исследования общества. У Солженицына дается просто суммирование и описание фактов и некоторые навязываемые ими идеи и обобщения. Вроде таких: репрессии не случайны, кругом обман и коррупция, никакой свободы слова. У меня другой метод. В чем он состоит? В двух словах и в самом вульгарном виде поясню тебе это следующим образом. Есть законы человеческого поведения, которые я называю социальными. Они касаются поступков людей по отношению друг к другу и отдельных людей по отношению к обществу в целом и своей деятельности. И вытекают они из природы человека и одного того факта, что масса людей вынуждена жить совместно, в коллективе. Законы эти сами по себе (по отдельности и для иллюстраций) просты и очевидны. И обнаруживаются они путем наблюдений, а люди открывают их для себя в практике своей коллективной жизни. Представь себе такую картину. В каком-то замкнутом пространстве собрана довольно большая группа людей. Им в изобилии дают еду, одежду и жилище. Они все поставлены в равные условия — равны в социальном отношении. Как, ты думаешь, они будут жить? Первым делом обнаружится то, что они различны и неравны в каких-то других отношениях. И упомянутое социальное равенство окажется неадекватным (и несправедливым) по отношению к их фактическим различиям. И очень скоро люди разобьются на группки, выделят лидеров, выработают систему условных ценностей, которые будут отражать их реальное неравенство (дырка в носу, перо в волосах, рисунки на лбу). Представь себе далее, что средства существования, предоставляемые людям, будут дифференцированы как неравноценные. Что произойдет? Процесс структурирования коллектива ускорится и станет ожесточеннее. Добавь к этому новое условие: средств существования не так уж много, некоторых — мало, на всех не хватает. А если, далее, эти средства существования надо добывать трудом и т. п. Естественно, люди при этом будут совершать поступки, влияющие на их положение в обществе и положение других людей, — социальные поступки. Совсем немного потребуется ума, чтобы они сообразили, какие поступки упрочивают их положение, какие нет. Например, если человеку А предоставляется возможность совершить поступок х или у по отношению к В, то А предпочтет такой из х и у, какой ослабляет позиции В или усиливает их менее, чем другой поступок. Представь себе, наконец, миллионы людей, миллиарды поступков, буквально кишение человеческих мелких делишек. И люди вырабатывают для себя и перенимают от прошлых поколений правила социального поведения, обеспечивающие наиболее благоприятные условия их существования. Эго и есть социальная жизнь (социальность) в чистом виде. Реальная история человечества такова, что одновременно с ростом человеческих коллективов открываются и развиваются искусственные средства, ограничивающие и направляющие совокупное действие социальных законов, социальности. Это — традиционные обычаи, мораль, право, религия, собственность, искусство. Если хочешь знать, что такое социализм (или коммунизм) как специфический тип общества, представь себе такую картину: все искусственные ограничители социальности (а это и есть собственно цивилизация) разрушены, социальные законы приобретают решающее значение, подчиняя себе все прочие стороны жизни, развивая адекватную себе систему власти, идеологии, искусства. Социализм — это есть прежде всего разрушение всех продуктов цивилизации (у нас это называют институтами классового эксплуататорского общества) и создание условий, при которых законы коллективной жизни становятся определяющими. Вырабатывается грандиозный аппарат власти, адекватный этим условиям, сам существующий по законам коллектива, самодовлеющий. Это я тебе рассказал только самые примитивные вещи, да и то в вульгаризированном виде. Но и этого достаточно, чтобы понять общую ориентацию моей концепции. Солженицын, критикуя марксизм и отдельные факты советской жизни, не видит всей ужасающей нормальности коммунизма.