— Э… — сказал Олег, с сомнением рассматривая коричневатый порошок, высыпанный Виктором в обыкновенное чайное блюдце. — Ты уверен, Витя, что это оно? Героин, вроде бы, белый…

— Это он в американских фильмах белый… — отмахнулся Федорчук. — …когда-нибудь будет. А по жизни, он разный бывает. Это ты, Цыц, еще афганской наркоты не видел. Там «друг наш Герыч», порой, так выглядел, что мама не горюй! И потом, тебе же клиент живым совсем ненадолго нужен, так?

— Ну, если и помрет, не страшно. — Согласился с этим разумным во всех отношениях доводом Ицкович и начал осторожно пересыпать отраву в аптекарский пузырек[140].

Если попробовать рассказать в «той жизни» — в Киеве ли, в Иерусалиме, или в Москве — что два образованных, интеллигентных, можно сказать, человека будут «бодяжить» в Париже — в кустарной кухонной лаборатории — героин, вряд ли бы кто из близко знавших Федорчука и Ицковича, поверил бы. Но факт. Как там говорил старина Маркс? Нет, мол, такого преступления, на которое не пойдет буржуазия при восьмистах процентах прибыли? Возможно. Но почти в то же самое время другой бородатый гений показал, на что способны такие вот интеллигентные, в общем-то, люди, как Олег и Виктор, если воодушевить их великими идеями. Разумеется, Достоевский писал о «революционерах» и был абсолютно прав — как, впрочем, прав был и Маркс. И большевики, и национал-социалисты, и синдикалисты Бенито Муссолини — все они в том или ином смысле были революционерами. Но и бороться с такими «героями», способными буквально на все, можно только их же собственными методами, — чистоплюи быстро нашли бы себя на кладбище и отнюдь не в роли могильщиков.

- Есть что-нибудь оттуда? — Спросил Степан.

Они сидели в кафе неподалеку от «химической лаборатории» Виктора и пили кофе с круасанами, маслом и конфитюром. Олег не отказался бы и от коньяка — особенно после вопроса Матвеева — но они уже перешли на «военное положение» и ломать дисциплину не хотелось. А Степа, разумеется, ничего «такого» и в мыслях не держал, поскольку на самом деле о «нашем человеке в ГРУ» — ну да, в РУ РККА, но разве в аббревиатурах дело? — ничего почти не знал. Если бы знал, — никогда бы не спросил. Но он в подробности посвящён не был, потому и поинтересовался. Спросил, и сердце у Олега сжалось от нехороших предчувствий. Сентиментальная мнительность подобного рода оказалась — ну, не диво ли?! — одинаково свойственна и настоящему арийцу и чистокровному, насколько вообще может быть чистокровным современный человек, еврею.

— Нет, — покачал он головой. — Ничего… Но, может быть, позже… после тринадцатого проснутся…

По договоренности, сотрудники разведуправления, если решат все-таки идти на предложенный Бастом контакт, должны дать объявление в одной из парижских газет. Тогда и только тогда, «место и время» встречи в Брюсселе — площадь перед дворцом Юстиции, первый понедельник марта — становились актуальными. Таня давным-давно должна была уже добраться до Москвы и рассказать товарищам о «странном» немце из Антверпена, но никаких объявлений господа военные разведчики пока не давали. Что это означает и означает ли хоть что-нибудь вообще, можно только гадать, но знать наверняка — невозможно. Оставалось надеяться и ждать, и Олег честно надеялся и не слишком честно ждал, коротая время с Таниной «подругой». Но это, так сказать, проза жизни. И не надо путать божий дар с яичницей. А о Тане Ицкович никогда не забывал и не переставал беспокоиться, даже развлекаясь со своей кузиной Кисси. Такая вот диалектика мужской души.

«Или это уже биполярность[141]? « — Но в наличие у себя любимого маниакально- депрессивного синдрома Олег, разумеется, не верил.

— Возможно… А что скажешь про мадам?

— А что бы ты хотел услышать? — Вопросом на вопрос ответил Олег.

— Не знаю, но как-то…

— Это ее выбор. — Олег понимал, что тревожит Степу. Но и Витю это тоже волновало. Да и Олег не был лишен известных сантиментов, хотя и помнил — так их, во всяком случае, дрючили в ЦАХАЛе[142] — что женщины «такие же мужики, как и все остальные, только без яиц».

— Ее… Красивая женщина…

«Однако!»

— Она ведь твоя родственница?

— Ты кого сейчас спрашиваешь? — Поднял бровь Олег. — Если Олега, то — нет. Она, Витя, совершенно русская женщина. — Усмехнулся Ицкович.

— Я Баста спрашиваю. — Степа был в меру невозмутим, но усики свои пижонские все-таки поглаживал, по-видимому, неспроста.

— Ну это такое родство… — Олег изобразил рукой в воздухе нечто невразумительное, и пожал плечами. — У тебя самого таких родственниц, небось, штук сорок… и степень родства устанавливается только с помощью специалиста по гинекологии…

— Генеалогии. — Хмуро поправил Олега Степан.

«Влюбился он, что ли? Ну, в общем, не мудрено — женщина-то незаурядная…»

— Оговорка по доктору Фрейду… — усмехнулся Олег.

Степан только глазом повел, но вслух ничего не сказал. Он не знал, каковы истинные отношения Кейт и Баста, но, разумеется, мог подозревать «самое худшее» и, похоже, ревновал, что не есть гуд. Но не рассказывать же Степе, что он, Олег Ицкович, умудрился запутаться в двух юбках похлеще, чем некоторые в трех соснах?

«Жизнь сложная штука», — говаривал, бывало, дядя Роберт. Особенно часто поминал он эту народную мудрость после третьей кружки пива. Впрочем, вино, шнапс и коньяк приветствовались ничуть не меньше. Разумеется, дело не в том, что любил, а чего не любил Роберт Рейлфандер. Просто слова его вдруг — неожиданно и брутально — оказались чистой правдой. Никакой простоты Питер в жизни больше не наблюдал. Напротив, вокруг случались одни лишь сложности, некоторые из которых были такого свойства, что как бы в ящик не сыграть.

Вчера ближе к вечеру «Шульце» перехватил Питера у выезда с территории гаража. Бесцеремонно — как делал, кажется, абсолютно все — влез в машину и опять начал донимать «дружище Питера» странными речами и подозрительными намеками. Кольб слушал, пытался отвечать, и в результате сидел, как на иголках. Потел и боялся, вот, что с ним происходило на самом деле. Боялся, что этот хлыщ, говоривший на «плохом» французском, может в действительности оказаться сотрудником секретной службы. А если французы знают, на кого он работает…

«Господи, прости и помилуй!»

— Завтра. — Неожиданно сказал господин «Шульце». — Мы встретимся часа в три… вон там, — и он указал рукой на бистро в конце улицы. — И объяснимся до конца. Вы не против, дружище?

— Я не… — Голос Питера все-таки выдал — дал петуха. — Не понимаю, о чем вы говорите.

— Именно об этом я и говорю. — Улыбнулся «Шульце». — Вы не понимаете, и я не все понимаю… Вот мы с вами завтра и объяснимся. К взаимному удовлетворению… Остановите здесь!

Последние слова «Шульце» произнес жестко и недвусмысленно. Это был приказ, и человек этот — кем бы он ни был на самом деле — умел приказывать и чувствовал себя в своем праве, повелевая теми, кто таких прав не имел. Например, бедным господином Кольбом, оказавшимся вдруг в крайне опасном положении.

Но делать нечего: «Шульце» приказал, и Питер затормозил. «Шульце» кивнул, словно, и не сомневался, что всякий, кому он прикажет, тут же и подчинится. Чуть помедлив, он достал из кармана пачку сигарет, взвесил ее в ладони, решая, по-видимому, закурить ли ему, и, так и не закурив, вышел из «Пежо». Высокий, крепкий и совершенно непохожий на мелкого буржуа, тем более — на пролетария.

«Офицер… — с ужасом подумал Питер Кольб, глядя, как «дружище Шульце» закуривает сигарету. — Это офицер!»

Больше он уже ни о чем думать не мог. В ушах стоял гул, со лба на глаза стекал пот, а перед глазами… Как он добрался до дома, в котором жил куратор, Питер не знал. Вернее, не помнил. Добрался — что вообще-то странно — и это главное. Бросил машину у тротуара и бегом, как спятивший бизон, помчался к парадному и дальше, дальше… мимо вскинувшейся было консьержки, на лестницу и по лестнице вверх, вверх, разом забыв обо всем, чему его учили в ульмской школе Гестапо. Но спешил зря: куратора не оказалось дома.