А зачем же она тогда пришла? Сказать Лизе, что не очень счастлива? Нуждается в помощи? Хотела проверить, правильно ли поступила тогда, когда только начинала свой путь в жизни? Но с первой же секунды их встречи она невольно приняла тот покровительственный по отношению к Лизе тон, каким разговаривала когда-то и на какой так охотно, с покорностью и безропотным восторгом откликнулась Лиза, потому что Лиза не стала иной. Та же. Такая же, как когда-то. Марина Сергеевна понимала, что Лиза при ее памяти не могла забыть, как они расстались, нет, она сознательно отбросила все плохое, оставила только то, что было ей приятно.

А Лиза, как бы подтверждая это, говорила:

— Я всем-всем рассказываю про тебя, про наши отношения. У меня из газет все про тебя вырезано, я храню. Если сама чего не прочитаю — несут знакомые: вот, мол, опять упоминают вашу подругу.

— А с Иваном мы разошлись, — перебила ее Марина Сергеевна. — Иван женился, а я вот так никого не нашла себе… — усмехнулась она. — Ты ведь знаешь — Иван упрямый, и я упрямая…

— Ты никогда не умела идти на уступки, а жизнь сложна…

— С Иваном, думаешь, было бы проще?

— Ну, все-таки… Я очень хотела во второй раз выйти замуж, — призналась Лиза. — Но за кого? С ребенком на руках… Кто бы меня взял, когда столько незамужних молодых девушек. Ты — другое дело…

— Мне и одной неплохо…

— Ты и без мужа всего достигла…

— Ну, завела… — уже с досадой сказала Марина Сергеевна.

— Ты ярко прожила свою жизнь. — Марине Сергеевне вспомнилось, как Лиза декламировала когда-то в школе стихи, чуть откинув голову и закатывая глаза, с пафосом, с чувством. — Твоя жизнь — пример для молодежи… И теперь ты на большой работе…

— Я не жалуюсь, — отрезала Марина Сергеевна и стала надевать еще влажные туфли.

— Еще бы, твое имя…

— Ну и что мое имя?

Заворочался ребенок в соседней комнате, Лизино лицо осветилось, она кинулась туда, забормотала что-то ласково-нежное. Марина Сергеевна не вслушивалась. «Да, я на большой работе, — думала она. — Ну и что? Совесть моя чиста. Отстаиваю, если верю, беру на себя ответственность, если приходится отвечать. Ни в трусости, ни в карьеризме никто еще не упрекал… А что трудно так когда было легко? В перелетах? Или на войне? Разве бралась когда за легкое?»

Лиза вернулась все еще сияющая, похвастала:

— Не потому, что мой внук, — действительно прекрасный ребенок. Ты еще не бабушка?

— Нет.

Лиза опять засуетилась, стала предлагать на дорогу варенья, сама варила из местной айвы, такой крупной в Москве, пожалуй, не купишь. И чтобы не обидеть ее, Марина Сергеевна взяла банку.

Они вышли на крыльцо. Гроза прошла. Небо еще не совсем очистилось, но стало видно, куда идти, ярче светились окна. С деревьев срывались тяжелые, пахнущие свежим листом капли.

— Так ты говоришь, надо смиряться?

Лиза не поняла.

— А я не хочу смиряться, — весело сказала Марина Сергеевна.

Лиза опять не поняла, но на всякий случай предостерегла:

— Конечно, конечно, только ты не рискуй, ты всегда любила риск…

Она стала целовать подругу и плакать. И слезы ее, как капли с дерева, падали на грудь Марины Сергеевны.

— Мы не переписывались, но все равно… я так гордилась…

Марина Сергеевна терпеть не могла целоваться при встречах и прощаниях, но тут она все стерпела. Да и как было не терпеть, если уж она примчалась сюда после стольких лет разлуки. Зачем? Разве что за банкой варенья…

Все началось, как в школьной задаче: две машины вышли из пунктов А и Б и, что следовало из условия, должны были неизбежно встретиться. Тут арифметика кончалась. Где встретятся? В темноте, когда один должен гасить фары, чтобы не ослепить шофера, едущего навстречу, или днем? Будет ли дождь или солнце? Заметят ли водители друг друга на утомительно серой однообразной ленте шоссе? А если заметят, то будет ли у них случай заговорить? Ведь один из них, тот, что едет из пункта Б, даже не подозревает, что второй уже много лет жаждет с ним познакомиться. Второй же… как он догадается, кто именно мчится ему навстречу?

Нет, скажем прямо, когда доктор Яковлев, Алексей Михайлович, выехал с Карельского перешейка обратно домой, к пункту Б, никакие предчувствия его не тревожили. И без того судьба обласкала его, подарила много волнений и радостных неожиданностей.

Радостно и неожиданно было уже то, что он поехал в отпуск, как давно о том мечтал, на своей собственной машине, которую только-только приобрел, и поехал на Карельский перешеек, где служил в войну.

С машиной вышло просто замечательно. Ему шепнули, что с баланса какого-то районного треста, ликвидированного за ненадобностью, списывают не очень старый «Москвич» и есть смысл похлопотать. Доктор — человек уважаемый, ему не откажут. И действительно, не отказали. Он позвонил по телефону одному влиятельному лицу, которое недавно оперировал, и вскоре стал хозяином автомобиля. Подкрасил кузов, подлакировал крылья — что за красавец стал его «Москвичок»! Дочь подарила доктору маленького мягкого медвежонка с черными пуговками глаз, он подвесил мишку на заднее стекло, у жены выпросил украинскую плахту, застлал потертое сиденье. Мыл машину, до блеска надраивал, поднимая капот, осматривал мотор. Тут пригодились ловкие талантливые руки хирурга: он легко справлялся с капризным от изношенности мотором. Помолодел, повеселел. И даже втайне был рад, что жена не может ехать вместе с ним, так понравилась роль — он едет на своей машине, хозяин своего досуга, едет в неизвестное, в прошлое, в свою молодость. Свободный. Сильный. Ловкий. Почти красивый.

Жена не очень удачно напомнила:

— Алексей, умоляю, не забывай про печень. Не ешь, чего нельзя, а главное — не пей…

— Я ведь за рулем… — гордо ответил доктор. — Не волнуйся, Аня, все будет в порядке…

Все и было в порядке, когда он ехал туда. Точно и строго выполнял все правила движения, не глазел по сторонам, не любовался природой, только слушал, как ровно, ритмично гудит и бьется маленькое сердце его «Москвича», и был доволен. Как аккуратно он переключал передачи, как плавно, размеренно жал на педали, как гордился тем, что проехал уже сто километров, двести, пятьсот… От одного сознания, что он едет, движется, «мотает расстояние», был вполне счастлив. Увлеченно поглядывал то на показатель уровня бензина или масла, то на спидометр. Эти цифры, отмечающие расстояние, эти маленькие дрожащие стрелки вызывали в нем умиление.

В первый день он почти не отдыхал, только раза два останавливался, ел котлеты, положенные ему в дорогу заботливой Аней, и пил из термоса кофе. Ночевал он в лесу, кое-как уместив на заднем сиденье свое плотное, крепкое, с широкими костями тело. Над машиной шуршали и шелестели деревья, на ветровом стекле, отражаясь, блестели и дрожали звезды — это оставляло его совершенно равнодушным, так он был поглощен машиной. Пользуясь тем, что никто не видит, он даже погладил баранку, как живую, и что-то пробормотал: ну, мол, милая, пока, до утра. И мишке сказал: отдыхай, дружок, чуть свет тронемся…

Спал он, конечно, как убитый, хотя спать было неудобно, тревожили лесные шумы и затекали ноги: коротко.

Еще накануне отъезда — списаться он не успел — Яковлев послал телеграмму своим давнишним приятелям, мужу и жене, жившим под Ленинградом, и назначил им свидание в поселке, где размещался когда-то их госпиталь: именно там, оправившись после ранения, Тихон Стрельцов остался работать, вместо того чтобы демобилизоваться в тыл, и весь роман его с рыженькой Надей Миловановой, молодым врачом, проходил у Алексея Михайловича на глазах. Впрочем, все трое были тогда очень молоды, хотя, конечно, Надя была самой юной… Славненький такой рыжик с зелеными глазами, с тоненькими, не очень стройными ножками, с белесыми ресничками, которые несколько обесцвечивали ее лицо. Интересно, какая она теперь стала…