— Ну и что? Галина работает, он, как демобилизованный, сразу же хорошо устроится, учиться будет…

— Ой, я даже не знаю! — все так же жалобно сказала Галка, но глаза ее сияли. И вся она была преображенная, как будто даже не такая щупленькая, не такой несмышленыш, как несколько часов назад.

— Вот так история! — насмешливо сказала Лариса. — Что же это: большая любовь?

Галка ответила надменно:

— А ты считаешь, что я не могу внушить большую любовь?

Она вскоре ушла к себе, а мы вчетвером еще долго, с азартом, перебивая одна другую, волнуясь, обсуждали, будет ли счастлива Галка и возможно ли быть счастливой в браке, заключенном столь поспешно и несерьезно, и вообще попытались понять, когда и отчего человек бывает счастлив. Мы были так озабочены, что когда зазвонил телефон, то вопрос, не скучно ли нам, прозвучал столь нелепо, что Лариса даже не стала отвечать, а тихо-тихо опустила трубку, как будто это был не настоящий аппарат, а игрушечный, елочный, хрупкий.

И вдруг сказала:

— А может, так и надо: не рассчитывать, не прикидывать, а бросаться очертя голову!.. Мне всегда мешала моя… — она хотела сказать «красота», но постеснялась, — моя наружность. Боялась продешевить…

Когда мы уже улеглись, умолкли, остыли, мне стало немного смешно. Я-то чего так горячилась? Но мне не спалось, и я продолжала думать о своих соседках. Как это, правда, странно: вот нас четверо и пятая Галка, встретились мы случайно и потом разъедемся в разные стороны, а пока откровенничаем, исповедуемся. Хорошо это или плохо? От одиночества эти разговоры по душам с чужими людьми или от общительности, которую вырабатывает весь уклад нашей жизни?..

Кто знает…

Хоть электричество и было погашено, комната довольно ярко освещалась: сбоку, со двора, падал косой луч от фонаря, через стекло в двери ударял мне прямо в глаза свет из коридора.

Я стала тихонько ворочаться на своей кровати, пряча глаза, но пружины так заскрипели, что я замерла, боясь разбудить остальных.

Что еще мне оставалось делать, как не фантазировать? Я придумала всем хорошие судьбы — Галке с ее мальчиком-солдатом, Марине Алексеевне с ее раскаявшимся мужем. Я выдала Эру замуж за научного работника, который приедет в их район собирать материал для докторской диссертации и заведет с ней жгучий роман с ревностью, длинными письмами и объяснениями. Он разбудит в Эре чувство юмора, легкость, кокетство… Я не сразу нашла, чего недостает прекрасной Ларисе, потом решила, что ребенка. Даже двух…

О своей командировке, о том, как я теперь наверстаю упущенные дни, о работе, о своих бумагах, так и не вынутых из чемодана, я старалась вспоминать поменьше.

А крепкий сон все не приходил. Я уже подарила отличную домашнюю библиотеку бухгалтеру Дусе с ее глупым мужем, приохотила их к чтению, и в середине ночи очередь дошла до директора гостиницы. Я и его наделила счастьем, он исправился, изменился. Я представила себе, как он вдруг тихонько, на цыпочках, входит — тихий, учтивый… Тут я, видимо, задремала, потому что стало светать, отчетливо вырисовывались наши кровати, спинки стульев с висящими на них кофточками, окно; уже вылез на крышу пристройки голубь, стал отряхиваться, расправлять крылья, ворковать, стонать, а я, все еще сонная, не знала, не могла решить, как же мне откликнуться на уговоры директора перейти в отдельный номер, где можно без помехи работать…

Еще за неделю неизвестно было, как сложится: кто придет, кто откажется от приглашения. Да что там за неделю, еще накануне, в пятницу, было много неясного. Ведь все явления жизни сцеплены между собой. Одно дело, если будет Богданов, совсем другое — если он не приедет. А согласится приехать Богданов, то и другие приглашенные прибегут, как говорится, живые или мертвые. Всем хочется с ним повидаться. Но не всех тогда можно позвать. Даже Елена Дмитриевна это хорошо понимала. И не удивлялась. Кто она и кто Богданов? Земля и небо. Она так и сказала Нине, главной устроительнице вечера.

— Конечно, Нина, я понимаю. Кто он и кто я? Но, с другой стороны, я его не касаюсь, а он не касается меня. И время теперь другое, и политика…

— Политика-то другая, и никакой вы теперь не враждебный элемент, но вдруг ему будет неприятно…

— А может, мне будет неприятно, — воинственно вскинула голову Елена Дмитриевна, и ее желтые, как у птицы, чуть хищные глаза загорелись гневом. — У меня больше оснований помнить прошлое…

И Нина, понимая свою зависимость — одной, без Елены Дмитриевны, ей никак не управиться со столом и с пирогами, — воскликнула:

— О боже, я сама еще ничего не знаю…

Как раз тогда вошло не то в моду, не то в традицию устраивать вечера воспоминаний, встречи однополчан, выпускников школ или институтов, даже просто земляков. Поколение двадцатых годов как бы хотело заглянуть в свое прошлое, прикоснуться к истокам, к началу начал, поразмышлять о своей судьбе, о судьбе страны. Хотя для некоторых, вероятно, такие встречи были просто идеей, подсказанной газетами.

И у Нины возникла мысль устроить вечеринку, собрать всех уроженцев их сибирского городка, осевших в Москве. Все они учились когда-то в одной школе, хотя и в разных классах, многие были комсомольцами или просто посещали комсомольский клуб. Он размещался тогда в особняке с белыми колоннами, принадлежавшем до революции отцу Елены Дмитриевны, директору банка. Старший брат Миши Богданова, бывшего в ту пору еще совсем мальчиком, вожак городских комсомольцев Сергей как раз и явился с ордером освобождать этот дом для клуба. Дом и тогда уже мало напоминал тот роскошный, с тяжелыми креслами, весь в кадках с цветами особняк, где родилась и провела веселое детство Елена Дмитриевна: кресла давно уже вывезли в райисполком, цветы замерзли, когда из-за нехватки дров перестали отапливать парадные комнаты, а на стенах темнели пятна и висели клочья сорванных обоев — тут стояли на постое колчаковские солдаты. Но все-таки это был дом. Лена, как звали тогда Елену Дмитриевну, сверкая медово-янтарными глазами, раскидывая в стороны тонкие, цепкие руки, синея от негодования, закричала и на Сергея Богданова и на маленького Мишу, стоявшего поодаль:

— Сережа! Мишка, скажи ему… Не смейте, это папин дом… это наше… Сережа, я не буду разговаривать с вами, вы слышите, только посмейте!..

Но он посмел.

Семья переселилась во флигель, в доме стали собираться комсомольцы, и Лена, изнемогая от любопытства и интереса, вертелась с независимым видом под окнами клуба, как будто просто гуляла во дворе, и даже подпевала, когда там пели комсомольские песни. А голос у Лены был прекрасный. И когда однажды руководитель хорового кружка, перегнувшись через подоконник, позвал ее: «Заходи, девочка, просим», — она зашла. И стала петь в кружке. И перетащила для клубной библиотеки все приложения к журналу «Нива», полное собрание сочинений Пушкина, Фета и Ростана. И быстро стала осваиваться и привыкать, пока Сергей Богданов не сказал ей строго:

— Эй, Лена, тут тебе не место. Больше сюда не ходи…

— Ну и не надо… — дрожащими губами ответила Лена.

Назло ему Лена устраивала спевки у себя дома, во флигеле, где было пианино и ноты — старинные романсы. Девочки и мальчики из младших классов, та же Нина, тот же Миша Богданов, с охотой ходили к ней попеть и поболтать, но, когда Сергей узнал про это, он тут же запретил ей «брать под свое влияние подростков, еще не охваченных комсомолом».

Лена была уже сиротой в то время и служила курьером, школу посещала нерегулярно, только в свободное от службы время. Так и являлась на уроки с разносной книгой и сумкой. Она училась плохо, дерзила учителям, всех высмеивала, сплетничала, так как знала все, что делается в их городе: ведь носилась по целым дням с бумажками из учреждения в учреждение, стуча деревянными подметками. Она озлобилась, ни во что больше не верила — ни в бога, ни в черта, ни в добрые чувства, ни в справедливость. То, что еще оставалось от имущества родителей, растащили родственники, раньше чем девочка поняла, что отныне она может полагаться только на себя. В родном городе ей не было ходу, все знали, чья она дочь, и слишком хорошо помнили нрав ее отца, и как только Лене сровнялось семнадцать, она уехала из городка. Но никогда не переставала тосковать по родным местам. Поэтому и к землякам ее тянуло, даже через много лет. И она очень волновалась, не зная, сможет ли присутствовать, гадая, позовет ли ее Нина. Все-таки это Нина решила устроить вечеринку. Да и какая она Нина! Это только близкие знакомые зовут ее по старой памяти Ниной, а на работе она уже давно не Нина и даже не Нина Павловна, а товарищ Свиридова. В учреждении, где она работает, не принят фамильярный тон, тем более что Нина стояла на довольно высокой ступеньке служебной лестницы, той самой лестницы, где уж совсем высоко, на самом верху, находился Миша Богданов. Вот он, иногда, очень редко, сталкиваясь с ней в коридоре или в лифте, называл ее по имени: