И опять занялся своими сапогами. Он то сгибал в колене правую ногу и вытягивал левую, то снова любовался правым носком. Сапоги и правда были хорошо сшиты.

Защитник кончил читать, снял очки, громко щелкнул портфелем, пряча документы и справки. И оба они, защитник с милиционером, не обращая внимания на Нюсю, словно она была сделана из того же куска дерева, что и скамейка, на которой сидела, стали рассуждать: мол, еще не известно, как отнесется суд, усмотрит ли злой умысел. А может, учреждение возьмет на поруки. Милиционер возразил, что на поруки вряд ли, кампания брать на поруки уже прошла. Если государство будет каждого оправдывать или отдавать на поруки, так все растащат.

Защитник нахмурил брови.

— Данный случай, при желании, можно трактовать как служебную халатность, — заметил он. И сказал, что вообще, по его долголетним наблюдениям, женщины гораздо больше придают значения любви, чем мужчины…

— Что верно, то верно… — почти согласился милиционер. — А все-таки голову терять нельзя.

В дверях показался Костик, принес батон. Он молча сел рядом с матерью.

— Ты с тетей Дуней не ссорься, сынок, человек она невредный. Она вам и сготовит и постирает. Я просила…

— Да проживем мы, не бойся. Я на работу устроюсь.

— Куда это?

— На завод.

— Ну и правильно. В торговлю не иди, не надо…

— А я и не пойду…

Нюся хотела объяснить ему, что надо быть настоящим человеком, настоящим мужчиной, но не могла найти подходящих слов. Только посоветовала:

— Ты подстригись, эти космы не запускай, как теперь модно…

Милиционер не стерпел, строго сказал Косте:

— Шел бы ты, малый, в зал, не полагается тут…

— Иди, Костик, раз нельзя. Ты помни, Костик, поласковее будь… люби людей, братика не обижай…

В комнате стало тихо. Защитник ушел в буфет, милиционер тоже соскучился, захотел поглядеть, что делается в коридоре. Нюся осталась совсем одна. Она ждала, когда же ее позовут в зал. Но судьи не выходили, видимо, спорили, какой вынести приговор.

Она отломила кусок батона, оставленного Костей, и стала медленно есть.

Я даже нахожу своеобразную прелесть в этой старой гостинице, называвшейся когда-то подворьем, с ее темными, затхлыми коридорами, неожиданными ступеньками и тупичками, с плохо прикрытыми дверьми, за которыми, убирая, громко переговариваются по-татарски и гремят ведрами уборщицы в темных платках. Официально они именуются горничными.

В номере стоят четыре кровати. На спинках четырех стульев висят четыре вязаные кофточки. По цвету кофточек, как войдешь, сразу можно узнать, сменились ли жильцы. Они все время меняются. Только вот в последние сутки никто не уезжает и не приезжает…

Я этому особенно рада, потому что ушибла ногу и отсиживаюсь в номере. И у меня появилось нечто вроде иллюзии, будто мы какой-то небольшой коллектив, родня, мне говорят, кто куда ушел и когда вернется, показывают покупки, поручают, что кому ответить. Я на роли не то диспетчера, не то одинокой общительной старухи-бабки в коммунальной квартире.

Уже изучены все шумы, весь распорядок жизни в гостинице, я различаю звуки и голоса. Закончился семинар прокуроров, вчера прокуроры «гуляли», сегодня разъезжаются по домам. А вместо них приехали на инструктаж по патентоведению изобретатели, теперь они хлопают дверьми, грохочут чемоданами, громко спрашивают, где душ. Как прибой на берег, накатываются по утрам на порог нашей комнаты бурные волны гостиничной жизни. Слышно, как отпирают буфет, гремят ящиками с кефиром. Потом наступает тишина: все разошлись, разбежались. Днем в ресторане начинает играть джаз…

А ведь было столько волнений!

Я взяла с собой в поездку срочную работу, надеясь на длинные, свободные от командировочных дел вечера. А досталось мне место в гостинице в общем номере. Какая уж там работа!.. И так с возрастом все труднее становится засыпать под чужой крышей. Шорохи кажутся нестерпимым грохотом, треск пружин — горным обвалом. Все немило, все неудобно!.. А тут четыре чужие женщины в одной комнате! Есть от чего прийти в уныние…

Я попыталась объяснить это директору гостиницы, когда приехала, но директор едва скользнул по мне равнодушным взглядом. Я постояла немного у огромного письменного стола с его холодной, как ледяное поле катка, поверхностью и ушла. Не стала уж очень унижаться. И вот живу, привыкла, освоилась…

Итак, нас четверо в номере, не считая радио и телефона. Радио и телефон живут своей самостоятельной жизнью. Радио поет, читает лекции, оповещает о погоде. Телефон вдруг звонит, и чей-то вкрадчивый голос спрашивает:

— Девушка, а вам не скучно?

— Кто это? Вам кого?..

— А мне одному скучно…

Я отвечаю вежливо, учительница из райцентра — резко и непримиримо, Марина Алексеевна из Горького, финансовый работник, — назидательно:

— И вам не стыдно, аморальный вы тип!..

Если же трубку берет наша прекрасная Лариса, телефонный разговор тут же превращается в поединок. Серые ее глаза начинают блестеть, ноздри вздрагивают.

— Какой нахал! — говорит она, досыта наругавшись. И швыряет на рычаг трубку.

Наступает покой. И потом вдруг через час, через два опять бодро звучит:

— Девушка, а вам не скучно?

За окном капает, капли ударяются о крышу какой-то низенькой пристройки во дворе, по покатому настилу ходит голубь и одним глазом косит на нашу комнату. Потом сумерки сгущаются, темнеет, а когда зажигается фонарь, тускло освещающий угол унылого двора с глубокими, черными провалами в рыхлом от капели снегу, голубь исчезает, уходит ночевать.

В декабре день короткий. Еще только шестой час, впереди длинный вечер, потом еще более длинная ночь. Как скучно! Я опять смотрю на стены, на кровати, на спинки стульев, где висят кофточки. У меня и учительницы — темно-зеленые, у Марины Алексеевны — серая, а у Ларисы — розовая, пушистая, с начесом.

Лариса озабоченно смотрит в зеркало на свои брови, а примостившаяся около нее худенькая, совсем еще юная Галка, пришедшая с визитом из другого номера, говорит очень серьезно:

— Я намерена еще укоротить свои юбки. Я тебя, Лариса, совершенно не понимаю. У тебя дивные вещи, но длина…

— Я против крайностей, — чуть свысока отзывается Лариса. И смотрит на нас, ища поддержки.

Зеленая кофточка, учительница, молчит, а серая, финансовый работник, говорит твердо:

— Нынешние фасоны выше колен мне определенно не нравятся…

И я соглашаюсь.

— Юбки еще куда ни шло. А платья… как будто сняли с младшей сестры и надели на старшую…

Галка захлебывается от возмущения:

— Это же создает прекрасный силуэт… — Она отворачивается к Ларисе: — Ну, Лариса, пойдем пройдемся, а вдруг…

— Никого мы не встретим…

Лариса сегодня плохо настроена. С утра она уходила, потом вернулась мрачная, вызвала по телефону Ленинград и пожаловалась своему начальнику, что какой-то Петрищев уехал в Москву в министерство, а без него никто ничего по их вопросу решить не может. Возвращаться домой несолоно хлебавши или ждать Петрищева? «Ждать? Ой, я домой хочу! Ну, тогда шлите деньги, я без копейки…» А мне Лариса призналась, что присмотрела себе шерсть на платье.

— Такая неудачная поездка! — пожаловалась она. — Понадеялись на мое умение, а тут народ тертый…

Половину дня она пролежала на кровати, читала, вздыхала, отказывалась идти обедать и, только получив внизу в почтовом отделении телеграфный денежный перевод, немного воспрянула духом, сбегала в блинную поесть и даже пригласила к себе Галку.

И теперь Галка канючит:

— Ты эгоистка, как все замужние. Вы не сочувствуете…

— Не надо было ссориться…

— А что, с самого начала признать, что со мной можно не считаться? Так, что ли? Спасибо…