— У нее был неплохой советчик, у Лели: кто-кто, а Орест знал, что кому полезно, какие эскизы надо использовать, а какие отбросить…

Женя ничего не ответила. Задумалась. Потом сказала тихо:

— Я все простила Оресту, когда увидела его у могилы Лели. Он стоял, засунув руки в карманы плаща, растрепанный, толстый, с обиженным выражением лица, какое бывает у толстых мальчиков, и плакал. А ветер все сильнее трепал его волосы. Он пришел без цветов, в то время как ему, если бы он играл роль неутешного вдовца, полагалось держать или огромную охапку, или хотя бы одну-единственную белую розу. А он просто стоял на ветру, несчастный, и рыдал… Вот тогда я по-настоящему примирилась с ним.

Потом я помогала ему разбирать Лелино хозяйство, и мы нашли дневник. Каждая страница этого дневника была полна любви к Оресту. Он был добрый человек. Просто добрый. И, я вам уже говорила, я готова поклониться ему за это до земли. За то, что он вызвал меня на похороны, — ведь мог забыть обо мне. И потом я у него бывала. В квартире по-прежнему висели Лелины картины, Лелины портреты, все оставалось на своих местах. Он так следил, чтобы все сохранялось в порядке. Леля была права. Он действительно устроил ее посмертную выставку, выпустил сборник воспоминаний…

— А Зоя?

— Что Зоя? Те, кто предсказывал, что он тут же женится на хорошенькой, едва только Леля умрет, ошиблись. Он женился не скоро. На девушке, которую Леля знала, которой покровительствовала. И Орест по-прежнему ходит на кладбище и ухаживает за могилой. А в доме, как и раньше, Лелин культ. Орест долго был безутешен. Только когда у Зои прорезался голос, талант, Орест ожил и повеселел. Стал хлопотать, ухаживать, устраивать ей выступления и концерты…

В это время в конце аллеи показался Орест. Женя встала. Она уже не летела, не рвалась к нему, просто сделала навстречу несколько шагов.

— Орест, — сказала Женя, сразу лее забыв обо мне, — Орест, что будет с домом? Отдай им, раз они так хотят, они ведь тоже родня…

Лицо у Ореста окаменело, он стал похож на римского патриция, как их изображают в учебниках истории.

— Орест, ты должен отдать им дом…

— Это память о Леле, — отрезал он. — Мне там дорога каждая половица. Сколько угодно денег, только не дом. — И сделал жест, из которого можно было понять, что уговоры бесполезны. И даже бестактны.

Женя не стала настаивать.

— Я так хочу послушать Зою, — сказала она.

Орест оживился:

— Зал неплохой, акустика приличная. Я во всем убедился сам. Прощай, Женя. Прощай, верный друг. Как хотелось бы посидеть, поговорить, узнать, как ты и что. Но я тороплюсь. У Зои три выступления, в Ленинграде погода неверная, так легко простудиться… — Он зябко пожал плечами и запахнул на шее пуховый шарф, как будто он должен был петь, а не Зоя.

Когда Орест ушел и Женя, взволнованная и немного огорченная, вернулась, я сделала последнюю попытку:

— Почему Орест не предложил вам контрамарку?

Женя даже не ответила.

Открыли кассу, мы взяли билеты, и Женя вспомнила про свою авоську с банкой, все еще висевшую на спинке скамьи. Солнце ушло, стекло больше не сверкало, почти слилось с тенью, падавшей от дерева.

— Совсем вылетело из головы. Я ведь еще должна купить сметаны к обеду…

Много времени утекло с той поры, как мы сидели с Женей в парке в тот осенний день. Больше мы никогда не виделись, хотя я много раз обещала ей приехать летом. А теперь она что-то перестала отвечать на поздравительные открытки, которые я упрямо посылаю. Боюсь даже думать, почему она молчит. Надоело? Заболела? Стала ко всему равнодушной? Справиться не у кого, связь с домом тетки давно оборвалась.

Время, годы смягчают людей, как морской прибой обкатывает и шлифует камни. Я уже не так безапелляционна, не так уверена в том, что знаю, как надо жить, как поступать, решать. Часто, вместо того чтобы твердо сказать «плохо» или «хорошо», уклончиво отвечаю: «Мне это было интересно». То есть моя категоричность в суждениях уступила место длительному раздумью. Теперь я гораздо больше ценю заботливую дружбу, порядочность, доброту. И вот тут нередко вспоминаю о Жене. Все-таки я многим ей обязана. Она умела относиться к людям справедливо, непредвзято. Я склоняюсь к мысли, что Женя была права: не так уж мало, если человек умеет любить и служить тому, кого любит. Это тоже своего рода талант…

Областное совещание учителей подходило к концу, когда Ольгу Петровну Лапкину позвали к председателю отдела народного образования товарищу Кучеренко. В президиум. С бьющимся сердцем она свернула в трубку тетрадь, куда записывала все интересное, что говорили ораторы, что казалось ей наиболее важным и полезным: примеры из педагогической практики, обобщения, цитаты, теоретические и иностранные термины — все, что она любила когда-то в институте и что со временем, в деревенской школе, стало забываться.

Совещание проводилось в Доме учителя, и чего только не успела передумать Лапкина, пока пробиралась через ярко освещенный, жаркий, битком набитый зал бывшего барского особняка к сцене, где сидел президиум. Может быть, Кучеренко, слышавший ее отчет о работе, заинтересовался их школой? Или она допустила в своем докладе ошибки? Но какие? Ей ведь так громко и долго аплодировали. Нет, скорее Кучеренко ее похвалит. Может, попросит о чем-нибудь. Да мало ли… Но какая-то перемена в ее жизни должна наступить. Обязательно перемена. Она уже, как передатчик на позывные, настроилась на волну счастья. Удачи. И остановилась перед председателем, красная от смущения, волнения, надежд.

Но Кучеренко, пожилому, с очень усталым лицом человеку, видимо, наскучило именно то, что вызвало такой восторг у Лапкиной: он ведь не раз уже слышал все это на многих других совещаниях и инструктивных беседах. И пришел сюда лишь затем, чтобы самим фактом своего присутствия подчеркнуть важность разбираемых вопросов. Мысли его были далеко. Близилась осень, а план заготовки топлива для школ был выполнен только наполовину. Каково-то несытым, плохо обутым детям сидеть на уроках в холодном помещении. Не хватало учебников, школы не были укомплектованы учителями. Это надо же — три пожилые учительницы, в то время как молодые чахли без мужей, вздумали рожать, взяли декретный отпуск. И, как нарочно, все три из самых дальних сел, куда и замену-то не скоро найдешь… Кроме того, ныла плохо зажившая после ранения рука.

Обо всем этом и размышлял Кучеренко, глядя куда-то мимо худенькой женщины с встревоженными серыми глазами на обветренном лице, молча стоявшей около него. И только когда секретарь представил Лапкину, Кучеренко опомнился:

— Ну, так вот, дорогой товарищ Лапкина. Мы к вам направляем одного человека… только что из госпиталя…

Секретарь подсказал:

— Федотова.

— Ага, Федотова. Он поедет к вам проверить, как у вас налажено военное дело. Дня на два, на три. Военному обучению мы придаем серьезное значение. Человек он у нас временный, отдохнет немного, подкрепится и снова уедет. Так что передайте директору, пусть по возможности создаст условия товарищу…

— Федотову, — опять подсказал секретарь.

— Я помню, — недовольно отозвался Кучеренко.

— Но ведь к нам часть дороги надо идти пешком, — торопливо, словно в этом виновата она, сказала Лапкина. — Можно, конечно, доехать на попутной, но это если повезет…

— Военного человека трудностями не напугаешь…

Лапкина подождала немного, но счастливая волна, видно, отхлынула, пошла на спад. Кучеренко молчал. Лапкина сказала упавшим голосом:

— Хорошо, я передам директору.

— И пусть не задерживает сведения, как там у него с топливом. Заготавливает ли дрова? Осень, видите, какая ранняя…

Лапкина кивнула.

— А с жильем у вас как? — потеплев, спросил Кучеренко. — Плохо живете?