Поезд остановился на полустанке.

Самарин спрыгнул с полки, вышел размяться. Я тоже взяла бутылку для молока и вышла. Поезд стоял в «чистом поле» — темнело только небольшое железнодорожное строение да прилепившаяся к нему хатенка, окруженная садиком.

В садике на стуле сидела цветущая женщина в желтом сарафане и желтой косынке на выгоревших волосах. Вытянув босые ноги в стоптанных туфлях и сложив руки на высокой груди, она отдыхала, греясь на солнце, и только иногда лениво крутила ручку патефона. Патефон стоял рядом, на табуретке. На земле валялся брошенный тяжелый кетмень.

На звуки музыки прибежали военные даже из самых дальних вагонов — с чайниками в руках, с бутылками, с краюхами хлеба для обмена.

Послышались шутки, смех.

Тут же стоял повеселевший Самарин. Он шутил, шумел и, как будто магнитом притянутый, неотрывно смотрел на женщину в сарафане. Кто она? Откуда? Каким ветром занесло такую красоту в эти скучные края?

А женщина смеялась, отвечала на шутки и заигрывания, позволяла любоваться собой — босыми полными ногами, голыми руками и плечами, выгоревшими волосами.

Самарин, ужасно волнуясь, бледнея, тихо спросил:

— В этой глуши музыка, наверное, ваше единственное развлечение?

— Я не для себя… Я эти пластинки наизусть знаю…

Около поезда появилась старуха с молоком, и военные, гремя чайниками, побежали к ней. Но я стояла на месте с пустой бутылкой, не могла отойти.

Паровоз уже пускал пары.

— А для кого же вы играете? — спросил Самарин.

Женщина подняла одно плечо, как бы извиняясь.

— Поезд идет на фронт, вот я вам и играю…

— А вы? Вы? Вы кто? — задыхаясь, спрашивал Самарин. Его ослепили солнце, желтый песок, сарафан и блеск глаз женщины.

— Я эвакуированная. Работаю тут. У меня дома очень хорошие пластинки остались… прекрасные пластинки.

— А муж? На фронте, да?

— Ничего я не знаю… — ответила женщина. Что-то в ее голосе дрогнуло, но она улыбнулась. — Все равно надо жить, — сказала она. — Правда? Надо жить…

— Да, да, — прошептал Самарин, поглядывая то на паровоз, то на женщину и садик за ее спиной.

Взгляд у него стал такой напряженный, что женщина перестала улыбаться. Игла крутилась на одном и том же месте пластинки, повторяя одни и те же слова.

— Идите в вагон, опоздаете… — сказала женщина растерянно.

— Успею… — Самарин решился: — Я один… совершенно один… Можно мне написать вам?..

Она испугалась:

— Не надо, что вы! Не надо…

— Не сердитесь, только не сердитесь. Скажите мне, как вас зовут?

Я инстинктивно подвинулась ближе к вагону, но глаз не могла оторвать от этой женщины, такой красивой, что ей даже прихорашиваться, наряжаться не надо было.

У женщины не сходила с лица испуганная, счастливая усмешка.

Веселый капитан, держась за поручни, крикнул, стоя в тамбуре:

— Отстанете, лейтенант!

Колеса медленно застучали. Женщина вскинула руки, обняла Самарина и поцеловала.

— Счастливый вам путь! — сказала она. — Спасибо…

Самарин побежал за вагоном, легко вскочил на подножку. Диск патефона все еще вертелся…

Паровоз дернулся в сторону, скрылся желтый сарафан, дерево, полустанок.

Самарин вошел в вагон.

Капитан кричал, что надо выпить за «победителя сердец», но другие держали пари, что лейтенант встретил старую знакомую. Самарина трясли, хлопали по плечам, спрашивали. Он улыбался, ничего не отвечая, ничего не понимая. Наконец его оставили в покое.

Только капитан сказал обиженно:

— А ты уши развесил, лейтенант? Ты поверил? Она ведь рыжая…

— Верю! Надо верить! — Самарин залез на свою полку и отвернулся к стене.

Никто в вагоне не понял, что он сказал. Никто, кроме меня… А мне почему-то тоже хотелось верить, что Самарин еще встретится когда-нибудь со своей красавицей. Скучный голос благоразумия подсказывал, что так не бывает и не может быть, но другой голос, беспечный, молодой, безрассудный, спрашивал: «А почему? Почему не бывает? Разве Самарин не прав? Надо верить в человека, и тогда все будет хорошо…»

И чем больше я думала, тем спокойнее становилось у меня на душе…

Она никогда не стучала, просто входила. Распахивала дверь. Словно забывала, что в постели около сына лежит невестка, тоненькая девочка с длинными ногами и круглыми черными внимательными глазами. И сегодня не постучала, ввалилась, вломилась, как ураган:

— Орленок…

Ресницы у Тамары дрогнули, она зашептала испуганно:

— Игорек, проснись, это Марина Сергеевна…

— Ну, не буди, не буди…

Столько было любви, ласки в этом «не буди», в этом шепоте, как будто яркий свет залил комнату, теплые лучи щекотнули крутые плечи широкогрудого Игорька, спавшего без рубашки.

Мать, тяжело продавив матрац, села на край кровати, прильнула к сыну. Где-то там, за ее спиной, как за широким забором, осталась ненужная худенькая Тамара. О боже, не одна уже девчонка лежала в постели у Игоря, именовалась его женой! Но эта вроде задержалась подольше, прижилась. Ох, Игорь, Игорь…

— Орленок, пойдешь со мной на торжественный вечер?

— Это же будет скучища, ма… Соберутся старички в орденах, станут хвастать: «Мы, я…» — Он очень смешно менял голос. — Потом обратят внимание на меня: «Ну как, идешь дорогой отцов, не срамишь фамилию?..»

Мать остановила его:

— Не такие уж они дураки… Поужинаем там, ведь скоро я уезжаю…

— А Тамара, ма? Она сегодня не может…

— Ну что ж, придешь без Тамары…

— А что вы наденете на вечер? Мундир? — вдруг спросила невестка.

— Пожалуй, мундир…

Она все-таки повернула голову, пригляделась и будто впервые заметила это смуглое, выточенное тельце, плечики, узкие руки, нарядную ночную рубашку, черную головку. Нет, Игорек умел отыскивать смазливых девчонок.

Тамара с неожиданной твердостью попросила:

— Вы наденьте мундир. В платье совсем не то…

А Марина Сергеевна все-таки надела платье. Нет, не назло Тамаре, она и думать о ней забыла. Хотя очень удивилась, когда вечером нашла в своей комнате тщательно выутюженные и разложенные на кровати форменный китель и черное свое выходное платье с пришитым кружевным воротником.

— Мама, — сказала Марина Сергеевна матери, — зачем вы себя утруждаете, мало вам дела, что ли…

— Это не я, это Тамарка.

— Да? С чего это она?

— Угождает Игорю.

Марина Сергеевна не любила несправедливости:

— Вы неправы, мама. При чем тут Игорь?

— Игорь такой простодушный, его опутает хоть кто.

— Нет, мне кажется, что эта Тамара всерьез, Орленок к ней привязался. Да и мне, если хотите знать, она начинает нравиться.

Мать поджала тонкие губы, неодобрительно помотала головой:

— Она, по-моему, не… словом, не пара Игорю…

— Ну что вам еще надо, мама? Какую принцессу? — Марина Сергеевна не сдержалась. — На вас не угодишь, еще Иван обижался, что теще не угодишь.

— Вот уж чье мнение меня не интересует, так это мнение Ивана. — Старуха вдруг заглянула дочери в глаза: — Мариночка, доченька, неужели ты… сожалеешь?.. Но он не подходил тебе, кто ты и кто он? Только твоя доброта… Забыла, как он себя вел, как оскорблял тебя, меня! Он завидовал твоему положению…

— Ладно, мама, — оборвала Марина Сергеевна. — Решение было принято, и не в моих правилах собственные решения отменять… — Она не добавила, что об этом теперь поздно думать, сколько уж лет, как они развелись с Иваном. Он давно женат.

Мать как будто угадала ее мысли:

— Он-то бы вернулся еще с какой охотой. Что он, дурак или враг себе! Да только нам-то он на что? Слава богу, что избавились…