— Что ты, дорогой, зачем? У меня совсем нет аппетита, а тебе трудно…

— Ничего мне не трудно…

— Ты же не привык сам себя обслуживать, не то что меня… — Люсе было приятно, что соседки по палате видят, какой у нее заботливый, любящий муж. — Родной, береги себя, я тебя об одном только прошу…

Как-то, когда Люся себя особенно плохо чувствовала, она спросила:

— А гулять ты ходишь?

— Конечно.

— Десять тысяч шагов?

— Ну да…

Люся с досадой упрекнула:

— Вот я умру, а ты как ходил, так и будешь ходить по берегу. Может, и не заметишь, что я…

Иван Васильевич так явно был огорчен Люсиными словами, так обижен, что Люся смягчилась. Взяла мужа за руку и, перебирая его пальцы своими тонкими, исхудалыми, сказала благодарно:

— Ты оказался таким добрым, таким внимательным — я даже не думала. Нет, мне не хочется умирать, с какой стати…

— Выбрось эти глупости из головы, — уже строго приказал Иван Васильевич. — Почему ты должна умереть? Кто тебе позволит? Что за неверие в медицину…

Накануне операции муж сидел около Люси особенно долго и особенно терпеливо сносил ее капризы. То она была недовольна, что муж принес такой огромный арбуз, то хвалила его за догадливость: арбуза хватит на всю палату, и нянечку она угостит. То Люся хвастала перед соседками силой мужа, который дотащил такую тяжесть, то ругала его, что не жалеет себя. И когда Иван Васильевич ушел домой и женщины наперебой стали расхваливать его за рост и ширину плеч, за то, что такой обходительный с женой и внимательный, Люся поддакивала, соглашалась и гордо говорила, что ничего удивительного нет, он моряк, бывший капитан, а моряки вообще замечательные люди. И настоящие мужчины.

Когда она пришла в себя после операции и приоткрыла глаза, смутно соображая, где она и что с ней, то увидела Ивана Васильевича. Он сидел на табуретке около кровати, ссутулившийся, неприкаянный, подобрав огромные ноги: ему было неудобно и тесно на этой ослепительно белой табуретке, в этом узком проходе между койками.

— Ты давно здесь? — спросила Люся.

— С утра. Только меня долго не впускали в палату.

Люся скосила глаза — за окном уже серели сумерки.

— Ты не обедал, — сказала Люся, удивляясь тому, что ее голос звучит так слабо. Когда ее везли в операционную, было девять часов утра, она видела в коридоре большие круглые часы. Черная стрелка проплыла над ее запрокинутой на каталке головой, как острый клинок. — Ты что же, не ходил даже гулять?..

Иван Васильевич отрицательно помотал головой.

Ее как будто совсем не тронуло, не удивило то, что он изменил своим привычкам. Она сказала почти небрежно:

— И напрасно. Ты же все равно знал, что сразу после операции не пустят. — Но в глазах ее были и ласка и благодарность: значит, он волновался из-за нее, вот как?! — Милый, ты же томился тут, голодный, весь день. Устал?

— Нет, ничего…

Он кормил Люсю с ложечки, следил, чтобы она не ворочалась, не делала резких движений. Люся тут же попросила зеркало:

— Я такая стала уродина. Просто неловко.

Она хотела причесаться. Иван Васильевич сам взял гребенку и причесал ее. Люся даже испугалась. Потом на глазах ее выступили слезы.

— Больно?

— Нет, наоборот. Хорошо.

— Понятно, — согласился Иван Васильевич. — Ведь операция уже позади.

— Нет, хорошо, когда рядом родной человек.

Потом Люся стала поправляться. Спустила ноги с кровати и, опираясь на Ивана Васильевича, прошлась по палате. Потом начала выходить в коридор. А потом и домой вернулась.

Первые дни она лежала на тахте и, поставив рядом телефон, трезвонила подругам, опять и опять рассказывала с новыми подробностями, как прошла операция, что она почувствовала, когда ей дали наркоз, детство вспомнила — и каким замечательным человеком оказался Иван Васильевич. Можно прямо сказать, что он спас ее. Она так тронута.

— Вот видишь, — укорила Вера.

— Что я вижу?

— Как что? Он замечательно к тебе относится.

— А почему он должен ко мне относиться плохо? Я же была на грани смерти… я смотрела смерти в глаза…

Но время шло, и Люся понемножку начинала замечать, что жизнь входит в свою колею, как река после разлива входит в берега. Опять Иван Васильевич был молчалив и оживлялся только тогда, когда ходил к морю. Возвращаясь с лицом, исхлестанным ветром, он рассказывал, какие суда пришли в порт и какие стоят под погрузкой. Потом его оживление угасало, он становился самим собой. Уже был недоволен, что жена подолгу говорит по телефону:

— Может, кто-нибудь нам звонит, а всегда занято…

— Кто же нам звонит?

— Мало ли…

— Никто нам не звонит! — крикнула Люся, вспыхивая, как когда-то. — Мы живем как в пустыне…

А все-таки Люся перестала надолго занимать телефон.

Уже Иван Васильевич несколько раз был недоволен ее покупками, заметил, что котлеты из трески сильно пережарены, хотя сказал, что вообще-то был рад рыбному обеду. Он укорил, что занавески на окнах не очень чистые, — видимо, забыл, что Люся недавно после операции, что она могла умереть. Это было теперь уже где-то позади. Люся хотела было напомнить, но сдержалась, не напомнила.

— Ты прав, — сказала она мужу, сознавая, что ничего в общем-то не переменилось и не переменится, что жизнь будет такой же монотонной и однообразной, как была, что они и дальше будут, подчиняясь неписаным законам семейной жизни, выполнять свой долг. — Ты прав, пора затевать генеральную уборку…

— Да, нельзя распускаться. Будет лучше для самой же тебя…

Люся взяла мужа за руку, как любила делать в больнице, и, перебирая его пальцы, сказала с легкой печалью:

— Надо жить, раз выжила. Что ж делать? Вот уберусь, освобожусь и стану ходить с тобой каждый день к морю. Ты же не против? Будем делать свои десять тысяч шагов.

Виктор входит в купе, милиционер идет за ним. Виктор швыряет рюкзак, кладет теннисную ракетку, опускается на свою скамью. Милиционер пристраивается рядом. Сидящие напротив женщины, старая и молодая, хорошо, даже богато одетые, с интеллигентными лицами, удивлены. Пожилая как будто невзначай передвигает поближе к себе пузатую кожаную сумку, стоящую на столике. Виктор смотрит на нее ненавидяще. «Вот, обратите внимание, — говорит он милиционеру, стараясь усмехнуться, но только зло кривит рот, — попутчицы боятся, думают, что я преступник». Той, что помоложе, неловко. «Никто так не думает», — в сердцах говорит она.

По загорелому лицу милиционера, как легкие всплески ряби на ленивых водах медленной реки, пробегает то недоумение, то жалость, то любопытство. Потом лицо его снова твердеет, становится строгим.

— Ладно, — уже решительно просит Виктор. — Даю слово, что уеду. Да и зачем мне оставаться…

— Лучше уж я дождусь. Как бы опять не уронили себя, — не соглашается милиционер. Он садится поудобнее, подтягивает голенища, любуется новыми, тугими сапогами. — Только, — сомневается он, — есть ли у вас курево на дорогу? Может, сходить купить?

— А если я тем временем сбегу? — дразнит Виктор.

Милиционер обижается.

— Будто я не понимаю, кто вы… — Он вдруг признается: — Я всегда довольный, когда наряд на стадион, люблю… Это высшее из высшего — спорт. — В голосе его сочувствие. — А тут такая с вами неприятность…

— Так вы из уважения сопровождаете меня? Вот как…

Виктор начинает хохотать. Он смеется резко, громко, кадык у него дрожит, и милиционер опасливо тянется к графину с кипяченой мутной водой.

Виктор с трудом останавливается, отрицательно машет рукой:

— Да не стану я пить эту теплую бурду…

Провожающих просят выйти. В вагоне поднимается суета. Кто-то, опаздывая, протискивается с чемоданами, кто-то выходит, кричат проводницы. Гремит радио.

— Ну, бывай, — уже по-дружески говорит милиционер. И трясет Виктору руку. — Конечно, мы обязаны пресекать. Как поют, работа у нас такая. Но душа-то, как положено людям… Тем более я и сам увлекаюсь игрой… — Он показывает бровями на ракетку.