— Но раз ты влюблена…
— В том-то и дело, что я к нему больше ничего на чувствую…
— Тогда и печалиться не о чем. Брось!..
— Я же его три года ждала. «Брось!» Такими мальчиками не бросаются. Конечно, умная женщина ссориться бы не стала, — печалится Галка.
— То-то и оно, птенчик ты еще!..
Мы невольно прислушиваемся. Галка спрашивает скороговоркой, с завистью. Глаза ее, как у куклы, смотрят на Ларису не мигая:
— Но ты, Лариса, ты, конечно, счастлива? Ты мужа безумно любишь, да?
— У меня другой подход, — лениво говорит Лариса, адресуясь скорее к нам, чем к Галке. Ей как-то неловко держаться с ней наравне. — Я материалистка. Жизнь свою я устроила неплохо, у нас квартира…
— А вдруг он обиделся и порвал со мной навсегда? — почти плачет Галка.
Лариса хохочет. Галка смахивает крошечные, как бисеринки, слезинки и тоже начинает смеяться — над собой. Они объясняют нам наконец, что случилось. Галка три года переписывалась с «мальчиком», который был в армии. Приехала сюда в командировку и вдруг — вы только представьте себе! — встретила на главной улице своего Сашу. Он демобилизовался и по пути домой заехал навестить двоюродную сестру. Вчера Галка целый вечер ждала его звонка, но он так и не позвонил, а сегодня она не пожелала слушать его объяснения и даже нарочно ушла из своего номера к Ларисе. А теперь дико переживает. Во-первых, Саша очень переменился за эти три года, и она даже не понимает, нравится ли он ей, во-вторых, она все равно не может от него отказаться вот просто так, раз они целых три года переписывались, а в-третьих… Галка этого не говорит, но и так видно: ей ужасно хочется, чтобы ее любили, чтобы добивались ее любви…
А тут еще беспощадная Лариса:
— Будь у него характер, он бы просто сюда пришел…
— Да, да, — покорно соглашается Галка. — Я не должна за ним бегать, у меня должно быть самолюбие…
— Парень, может, стесняется, отвык от гражданки, а его обухом по голове, — вмешивается Марина Алексеевна.
Галка и с ней солидарна:
— Верно, верно, надо быть чуткой!
Тогда они спрашивают у меня:
— А как вы думаете?
Я отвечаю, замечая, как иронически усмехается учительница, слушая мои слова:
— Главное — это искренность… Надо поступать как чувствуешь…
Лариса все-таки уступает. Сбрасывает халатик, натягивает чулки на свои шоколадные ноги, надевает сапоги.
— Глупенькие еще, ветреные, — вслед им говорит Марина Алексеевна. — Ну что они знают о жизни… — И достает из шкафа чайник, собираясь идти за кипятком.
В каждом номере есть такой блестящий металлический чайник и маленький фаянсовый, кипяток можно взять в титане, пачку чая для заварки мы купили еще вчера. У учительницы есть конфеты.
Сколько лет Марине Алексеевне, с первого взгляда не определишь. Может, мало, да жизнь укатала, может, и много… Она очень деятельна, энергична, оживленна, ни на что не жалуется. По утрам за ней заходит их главный инженер, степенный, аккуратный человек, и они отправляются на предприятие, куда приехали, — кажется, это стройка. Приходит она в сумерки, немножко отдыхает, как сегодня, и снова уходит. Жизнь в гостинице ей нравится, похоже, что она стряхнула с себя домашние, будничные заботы, и это ее веселит и молодит. Мне она дала вчера поручение: если позвонит с периферии бухгалтер Дуся, наказать строго-настрого скорее везти отчетность, сказать: «Это же, Дуся, в ваших интересах, мы поможем вам разобраться. Не приедете — пеняйте на себя…» Дело в том, что Дуся недавно вышла замуж и молодой муж никак не разрешает ей ехать. «Комедия!» — решительно осудила его Марина Алексеевна.
Она приносит кипяток, заваривает чай и деловито поглядывает на часы:
— Ужинать я буду сегодня в ресторане, вот как… Договорились с главным инженером… такой культурный человек, у него многому можно поучиться! Какое отношение к людям!..
Мы пьем чай с конфетами. И опять обсуждаем Ларису с Галкой.
— Ну, та хоть постарше, посолиднее, а эту пичужку, ну что ее посылать в командировку, что она понимает! — недовольна Марина Алексеевна.
Учительница не соглашается:
— Даже мои старшеклассники — это уже вполне взрослые, мыслящие люди…
— Я не обвиняю огульно, я ценю молодые кадры, — задумчиво прихлебывает чай Марина Алексеевна. — Но мы не бережем командировочные, это факт, ведь это все равно что отправить в командировку моего Мишку, тот же самый результат…
Учительница с интересом расспрашивает, какие у Марины Алексеевны дети: старшему уже шестнадцать, Мишеньке одиннадцать, ребята серьезные, неизбалованные, а все-таки беспокойно, что они одни. Вся надежда на соседку: она женщина неплохая, хороший товарищ, за детьми всегда приглядит, накормит их…
— Купили подарки? — спрашиваю я.
Марина Алексеевна отрицательно машет головой и прищелкивает языком.
— Ох, мои финансы поют романсы! — смеется она. — Но полкило конфет возьму… А что еще брать? Они у меня всем необходимым обеспечены…
— Лучше всего книги, — советует учительница. — Лично я предпочитаю, чтобы мне дарили книги…
— Книги ребята в библиотеке берут, — поясняет Марина Алексеевна. И, боясь, чтобы мы не сочли ее плохой матерью, оправдывается: — Трудно мне, ой как трудно!.. Ращу ведь их без отца…
Она ждет нашего вопроса, и нам приходится спросить, что с отцом: умер, разошлись?
— Я ведь его посадила…
На мгновение мы замолкаем, и в тишине слышно, как за открытой форточкой все еще срываются, ударяясь о крышу пристройки, струйки талой воды.
— Что за погода: и не зима, и не осень, — говорит учительница, повернувшись к форточке.
Марина Алексеевна отходит к своей кровати, присаживается. Вынув из сумки носовой платочек, тщательно то складывает его, приглаживая пальцем линии сгиба, то расправляет:
— Был человек как человек, лет шесть жили нормально, потом зазнался, завоображал, совсем потерял себя, спился…
— Ужасное несчастье, но все-таки… — вырвалось у учительницы. — Неужели вы не могли найти к нему подход?
— Нет, не могла. А ведь у меня есть опыт работы с людьми. Я ведь и председателем месткома была и вот теперь в инспекции. А от родного человека ничего не смогла добиться… И плакала, и просила, и ссорилась… Тоже ведь неохота в синяках ходить, правда? Вы думаете, я так сразу решилась? Думаете, легко решиться было на такой позор? — скорбно спрашивает она. — Уж как я страдала!.. Идешь с работы усталая, тащишь сумки с продуктами, придешь, а он пьяный, грязный. Маленького он, правда, не трогал, а уж нас со старшим!.. Все будто бы ревновал меня, не ревновал, понятно, а распалял себя, распускал свою фантазию… Всю ночь скандалит, утром мне снова на работу. Это же каторга была! Старший мальчик домой боялся приходить, такое у нас с ним условие выработалось: пока отец не заснул, я дверь не отворяю. Он уж знает: если на звонок не отворяю, значит, нельзя. Потом выйду его искать — или на чердаке около отопления сидит, или в парадном. И вдруг говорит: «Мам, я его убью!» Я ему: «Что ты, свою жизнь загубишь, лучше я сама на него управу найду!» Муж мне и угрожал, и в драку лез. Только у соседей и укрывалась…
— И что же он?.. Что же теперь?.. — спрашивает в страхе учительница.
Звонит телефон. Марина Алексеевна вскакивает.
— Гражданин, постыдились бы!.. — Она бросает трубку. — Вот так и мой муженек думал: если женщина самостоятельная, то у нее одни романы на уме… Попробовал бы в женской шкуре побыть: сготовить надо, обстираться надо! На работе тоже не хочется хуже людей быть, за троих ворочаешь… — Она опять присела на кровать. — Подошел день суда, а он весь пропился, стал у соседки три рубля взаймы просить: мол, если заберут сразу после суда, так он хоть папирос купит. Я уж ей шепнула: «Дайте ему, я верну…» А он опять пошел в магазин, взял пол-литра, в суд пришел окончательно пьяный…
— А вам не жалко его было? — все-таки не выдерживает учительница.
— Ничуть. Если он себя не пожалел, семьи нашей не пожалел, то почему я его должна жалеть? У нас теперь тишина, нормальная жизнь. Вы представляете, я с суда вернулась, плачу, а мальчик спрашивает: «Ну что?!» — «Дали папке три года». А он, ребенок, как закричит: «Ой, как хорошо!» Разве я могу это забыть? Материально, конечно, труднее. Муж на это и бил, — с горячностью говорит она, — он на это и рассчитывал. Мол, зачем она будет меня сажать, это же ей невыгодно. А что значит невыгодно, если надо спасать детей…
