— И что же дальше будет? — спрашиваю я. — Он ведь вернется…
— В том-то и дело, что вернется. То писал: знать тебя не желаю. Теперь пишет: мол, вернусь, вам будет полегче… — Она задумалась. — Ну, легче уже не будет, не нужен он мне!.. Но закон на его стороне: раз был прописан, значит, имеет право вернуться… — Она подошла, налила себе остывшего чаю и залпом, как водку, выпила. — Девчонки, что они понимают? Они, кроме поцелуев, и знать ничего не хотят… Мол, любовь… а любовь эта вот как может обернуться… — Она стала собирать папочку с бумагами, попудрилась. — Говорю ребятам, что отцу скоро срок, — молчат. Ни «за», ни «против» не высказываются. Что у них на душе, не знаю…
Звонит телефон, и, видно, все тот же скучающий командированный опять настаивает, что тут живет его знакомая Валя.
— Такой нет, вы ошиблись, — уверяет учительница.
Но он не отстает, все спрашивает:
— А вас как зовут?
— А что, — сказала потом учительница, — может, это и неплохо… Позвонить наудачу, вдруг откликнется настоящий человек… — Я неуверенно помотала головой. — Но я так не умею, — посмеялась сама над собой учительница, — поэтому и хожу в старых девах, как выражается моя мама… И вот от мужа отказаться не могла бы, как она… — Она метнула взгляд на кровать, на стул, где висела серая кофточка. — Может, она и правда ему изменяла?
— Не похоже, — не согласилась я.
— Сколько же она хлебнула горя, ой-ой-ой! — сказала учительница. — Вот так подумаешь и радуешься иногда, что одна… меньше разочарований… Но завидую такому твердому характеру: я пропала бы, погибла, а такой твердости проявить бы не смогла…
— Да, это завидная твердость…
На шкафу тихонько мурлыкало радио. Учительница прошлась по комнате, внимательно посмотрела в окно, как будто что-то могло измениться в этом захламленном, зажатом строениями дворе, выросли там вдруг деревья, что ли… И прибавила звук.
В номере загремела музыка. В концертном зале консерватории выступала польская пианистка. Учительница, оказывается, очень хотела пойти послушать ее, но не смогла достать билет. А она так стремилась в этот новый, почти сплошь состоящий из стекла прямоугольник филармонии, что недавно выстроили на главной площади города.
— Я уже привыкла, что праздничное всегда почему-то проходит мимо меня, — сказала учительница со вздохом, — привыкла, вроде примирилась, а все-таки… Надо было сразу же мчаться за билетами, но я добросовестно зашла сначала в облоно, потом в коллектор за книгами, и, когда рабочий день кончился, билеты расхватали…
Она стояла у шкафа, аккуратненькая, стройная, молодцеватая в своих сапожках и темном костюмчике, подняв лицо к динамику, а я почему-то вспоминала свои веселые студенческие годы, молодость и думала, что, вероятно, у этой учительницы и раньше не было поклонников, кавалеров, как это называется, и теперь нет. Слишком она организованная, что ли, слишком серьезная? Нет, не то. Чего-то в ней недостает… Нету в ней кокетства? Огонька? Изюминки? Сережек, как у Ларисы?
Тут влетела разрумянившаяся на ветру Лариса, которой бог дал все: и глубокие, выразительные глаза, и крутой лоб, и сильные красивые ноги.
— Ну как Галка? Встретила своего солдатика?
— Представьте, встретила. Ничего мальчик, славненький, симпатичный.
— Помирились?
— Я не вникала. — Лариса презрительно поводит плечами. — У меня заказана Москва, не вызывали еще? Мы взяли билеты в кино, они ждут меня внизу, объясняются…
Лариса задумчива, она садится около телефона, погруженная в свои размышления, подперев лицо руками.
— Вы думаете, она его любит? Это у нее серьезно? — спрашивает учительница.
— Кто? Кого? — Лариса вздрагивает. И смеется: — Все это еще детское, и он еще совсем мальчик, неустроенный. Представляете, потерял в поезде шапку… — Она говорит о своем: — Я думаю, что метр восемьдесят мне достаточно на прямое платье. На метр восемьдесят мне хватит денег, чудное будет платье к Новому году…
Я спрашиваю:
— А рукава какие? Длинные?
Учительница демонстративно молчит. И тут снова подает свой голос телефон.
Лариса берет трубку.
— Девушка, девушка, у меня Москва заказана, очень вас прошу. Да, да! Бабуля, ты? Это Лариса. Бабуля, как твое здоровье? Я на днях буду проезжать, я заеду! Бабуля!.. — Она воркует, ластится к бабушке, как маленькая девочка. И потом горделиво рассказывает, какая у нее боевая бабушка, была много лет председателем колхоза, теперь, состарившись, переехала к младшему сыну, а сын на дипломатической работе, он с семьей за границей, и бабушка совсем одна…
Тут Лариса спохватывается, что пора идти. У нее снова скучающее лицо: всем своим видом Лариса показывает, как трудно ей снисходить до этой смешной Галки с ее солдатом. Она поправляет вязаную шапочку перед зеркалом и уходит. Только говорит нам:
— Терпеть не могу ездить в командировки. Скучно. Хотя однажды мне повезло, подписалась на Паустовского, мне высылают наложенным платежом. У нас в Ленинграде разве подпишешься?
Учительница снова включает радио, но в концертном зале, видимо, объявлен антракт, как раз стихает лавина аплодисментов.
— Когда я жила в деревне, мне районный центр казался большим городом, теперь я переехала в район, увидела, что все равно глушь. Сюда приедешь — тут и театры и музей, а уж Москва или Ленинград — об этом только мечтать можно!..
Что-то она размякла сегодня, моя соседка. Обычно она не участвует в нашей болтовне, отмалчивается, роется в своем портфельчике, сверяется со своим списком, что еще надо сделать. Там у нее перечень книг, нот для пения, пластинок, учебных пособий, которые надо достать. А сегодня, я это точно ощущаю, хочет пооткровенничать. Я помогаю, как умею: спрашиваю, расспрашиваю.
Она ведет русский язык и литературу. Счастлива ли она? Пожалуй, да, счастлива. Точнее, удовлетворена. Конечно, бывают минуты упадка, почти отчаяния: это когда в личном разговоре с ребятами копнешь поглубже и вдруг покажется, что семена, так щедро посеянные тобой, не проросли, лежат где-то на поверхности.
— Тут ведь нужно терпение и терпение, — поясняет она. — И нельзя торопиться с выводами… Зато бывают минуты, когда ощущаешь, что живешь не зря…
Раз в год, а то и дважды она возит своих ребят в путешествия.
— А средства?
— Ох, тут помогают все — и родители, и шефы, и ребята зарабатывают… Едем в бесплацкартных вагонах, считаем, как крохоборы, каждую копейку… ночуем в школах, списываемся заранее…
Учительница оживляется, смеется, вспоминает, как всю ночь в качающемся вагоне по дороге в Болдино читали пушкинские стихи. А в Москве, в Третьяковке…
— Я ведь, знаете, по совести вам скажу, много лет никак не могла уйти от передвижников. А они, мои дети, все новое восприняли сразу как естественное… Это меня поразило. Я не люблю громких фраз, не терплю. А тут, может, самая прекрасная минута была в моей жизни… Наш самый отпетый мальчик, в каждом классе бывает такой балагур, что всем мешает… Родительский комитет даже был против, чтобы он ехал, и я немножко побаивалась, что наплачусь с ним… И вдруг я вижу, как он весь побелел и прислонился к стене — так был ошеломлен тем, что увидел… Знаете, такая минута дорогого стоит!.. — Она разгорелась, глаза заблестели. Подсела ближе ко мне, оживилась. Даже руку положила мне на колено. — Конечно, поездки — это праздник, но до них ведь целая зима труда: долбежки, повторения, одно и то же, одно и то же. Выходишь иногда из школы с такой головной болью, что свет не мил… Конечно, вспоминать наши поездки легко, но это ведь ужас, когда едешь с ребятами: пересадки ночью, билеты, автобусы. В райком партии обращаешься, к начальнику станции, даже в милицию. Ну, что правда, то правда: нам всегда помогают. Трясешься ночью в вагоне и думаешь про учеников: хоть кусочек красоты в их душах должен остаться, правда?
Мы снова послушали музыку. И снова учительница потосковала, что не попала в концертный зал, — совсем другое дело слушать музыку там, видеть руки пианиста, ощущать, что рядом сидят и слушают другие. По радио, пластинки — это все не то. Но даже по радио ей не удалось дослушать. Пришла Марина Алексеевна, чтобы оставить пальто, вымыть руки, поправить волосы перед ужином.
