С Тихоном доктор после войны уже встречался. Тихон приезжал в командировку в Москву и не поленился, добрался на электричке к нему в район. Но принять гостя как следует Яковлеву не удалось. В тот день у него была очень трудная операция, и он никак не мог рано уйти из больницы. Тихон, так и не дождавшись его, весь день проскучал с Аней. Та прямо извелась: Стрельцов ей не понравился.

— Тишка всегда был ловкий парень, всегда умел жить, — сказал огорченный Алексей Михайлович. — Эх, какая досада!.. — И стал вспоминать, как собирались они в госпитале в закуточке у Тихона, пили разбавленный спирт и пели романсы, а Тихон подыгрывал на гитаре, найденной в брошенном жителями доме. — Душа общества…

— Арап, — непреклонно изрекла Аня. — Это надо же, ждешь-ждешь выходного, дел невпроворот, и уборка, и стирка, а тут нежданный гость…

— Тихон имел огромный успех у женщин, — с легким налетом давней зависти сказал Яковлев и удивился: — Все-таки, чем это он тебе так не понравился?..

— Не люблю, когда хвастают. Сам выше всяких оценок, дети — настоящие вундеркинды, жена…

— Жена у него правда хорошая, — миролюбиво сказал доктор. — И кроме того, она ведь спасла ему жизнь. В буквальном смысле… В полевых условиях, в обыкновенной хате… Ну, не хата, дом, деревянный дом с мезонином, обыкновенная усадьба над озером, но там называется мыза… При лампах, под обстрелом, сделала ему полостную операцию. Это не каждый сможет. Представляешь, рядом бомбили станцию, как начнут бомбить — весь персонал прячется, кто под стол, кто к стенам жмется, а она прикроет рану марлей — с потолка ведь сыплется — и стоит, не отходит, держит больного за руку. Понятно, влюбилась в него после этого, как скульптор в свое произведение…

— Каждый хирург на ее месте не бросил бы больного одного, — сказала Аня.

— Так ведь она совсем неопытная была, еще плакала в три ручья над каждым раненым… Тихон про нее что-нибудь рассказывал?

— Туфли ей купил за сорок рублей, я же тебе говорю, хвастал, как доставал, как продавщицу пугал, требовал жалобную книгу…

— Напористый парень…

Алексей Михайлович был усталый, вымотанный до предела тяжелым днем в операционной, а потом всеми уколами, впрыскиваниями, вливаниями и кислородом, какими приходилось поддерживать силы больной. Казалось, на ногах не стоял. Но тут его осенило: а может, Тихон еще на станции? Ведь поздний час, поезда ходят редко, вдруг еще не уехал.

Доктор бросил ужин, выскочил из дому, побежал через рощицу, по короткой дороге, и — вот как замечательно вышло! — успел. Обнялись, завопили оба от восторга. Яковлев слова не мог выговорить, так тяжело дышал после непривычной пробежки. И сразу же налетела, буравя фонарями вечернюю тьму, электричка, осветила веселыми яркими окнами перрон. Тихон вскочил в тамбур, только-только успел рукой на прощанье помахать. А все-таки свиделись, и доктор Яковлев долго потом рассуждал, какая это хорошая вещь дружба и как ее надо ценить.

— Это ты один такой преданный, для друзей готов на все, — говорила жена.

— А что, — соглашался доктор, — я разбрасываться чувствами не умею. Но если уж люблю, то люблю…

Дочь засмеялась:

— Папа, верно, именно такой. Не ходит и не ходит в кино, но если уж пошел, то будет фильм переживать три года. Кстати, ты все еще перед этим актером преклоняешься? — Она назвала фамилию. — Он уже несколько вышел из моды…

— А я за модой не гонюсь… — Доктор почти всегда разговаривал с дочерью немного назидательно, забывая, что она уже взрослая. — Кино — это не прическа, не какая-нибудь там «бабетта» или «конский хвост», как у тебя… Говорил и говорю — прекрасный артист и не менее, должно быть, прекрасный человек. Так передать суть нашей врачебной профессии, ее благородство может только тот, кто сам благороден…

— Папа, миленький, не воспитывай ты меня… — взмолилась дочь.

Доктор вспыхнул, но дипломатично вмешалась жена и сказала дочке:

— Я же тебе говорила — это папин кумир… — Она пригладила мужу волосы. — Ты не находишь, детка, что в глазах и вот тут, в разлете бровей, у них есть определенное сходство?

Дочь неуверенно согласилась:

— Пожалуй…

Доктор от удовольствия покраснел, хотя и сказал для видимости сухо:

— У тебя слишком богатое воображение, Аня. Какое уж там сходство!..

Воображение воображением, но он и сам иногда, когда брился и смотрелся в зеркало, поглядывал на свои брови. Глаза были усталые, часто красные от недосыпания, но брови, верно, были похожи. Такие же густые, с таким же изломом, как у любимого артиста.

Иногда ему даже хотелось написать артисту письмо, спросить — как тот мог, не будучи сам хирургом, так превосходно передать самую душу хирурга? «Говорю вам это как врач — мог бы он написать. — Большое вам спасибо от рядового великой армии врачей».

Хотел бы, но стеснялся: очень уж это кокетливо и смиренно — «от рядового… великой армии…». Витиевато как-то. Можно бы обдумать и написать по-другому, проще, но никогда, в сущности, не было свободного времени. Он и матери своей, и сестре родной, и Стрельцовым — Наде и Тихону — писал крайне редко, обычно под праздники, и то открытки. Где уж там писать письма или ходить в кино на все картины, как ходила дочь? Медицинские журналы не всегда удавалось просматривать…

И теперь, в лесу, он радовался, как маленький, и тому, что утро все в росе и солнечных бликах, и тому, что впереди столько еще свободных таких вот утр — почти тридцать, и тому, что не надо видеть человеческих страданий — язв, опухолей, крови и гноя, а можно уставиться на эту растрепанную, как женские волосы, молодую березу и смотреть на нее хоть целый день.

Смотреть и любоваться.

Но, конечно, он не потратит на это много времени, впереди дорога, по которой снова проворненько побежит, постукивая своими колесами, как резвый олененок копытцами, его «Москвичок», впереди еще более красивые, густые леса, чем этот лес, более заманчивые полянки, чем та, где он ночевал. И впереди встреча с Тихоном, — он-то уж прискачет наверняка, а может, и Надю возьмет с собой.

Хорошо, если и Надя приедет.

Конечно, Яковлев не был никогда в нее влюблен и не может считать, что Тихон отбил ее у него, — для таких умозаключений нет совершенно никаких оснований. Он, Яковлев, и не ухаживал никогда за Надей Миловановой.

Правда, был такой эпизод: стояли в лесу, жили в палатках, ординаторская, она же кабинет главного ведущего хирурга, доктора Яковлева, была тут же, рядом с операционной, тоже в палатке. Яковлев заметил, что на сколоченном из бревен столе, в склянке из-под эфира, что ли, стали появляться каждый день свежие букетики. Он подумал, что это санитарки, зная, как он любит природу, угождают ему, но Надя Милованова призналась, краснея:

— Это я поставила… это не санитарки…

— О! — только и удивился он, не понимая, почему она так густо покраснела.

— Хочу, чтобы вы иногда смотрели на эти ландыши и думали о чем-то хорошем, нежном… — как-то странно сказала Надя, глядя в сторону. Ее розовая щека побледнела. Кожа была молочная, нежная, совсем еще не загорелая.

— Благодарю вас… — Яковлев хотел сказать «Надя» или «Наденька», но побоялся фамильярности. — Благодарю вас, доктор Милованова. Это очень любезно с вашей стороны.

Он жил тогда с медицинской сестрой, очень пылкой, худощавой, ревнивой, похожей на цыганку женщиной, много старше, чем он сам, и очень ее боялся, вернее, не ее, а каких-либо сцен, слез, особенно пересудов. И больше всего мечтал о том, чтобы цыганка влюбилась в кого-нибудь другого или, еще лучше, вышла замуж и вся эта история мирно кончилась. Но человек устроен странно: когда случилось именно так, как он хотел и чему всячески способствовал — цыганка предпочла немолодого уже майора, интенданта, и перестала преследовать доктора своей любовью и ревностью, — Яковлев очень затосковал, почувствовал себя одиноким и даже однажды вынул и подержал на ладони заряженный пистолет. Правда, пистолет был на предохранителе. Никто не узнал об этой его минутной слабости, на людях он держался стойко и ничем не выдавал своих переживаний. А все-таки Надя Милованова что-то учуяла и перестала ставить ему на стол цветы. Он даже спросил спустя какое-то время: