При счете «десять» дверцы компенсатора распахнулись, и мы с Павлом шагнули в свою каюту. Часы-календарь показывали 14.05. и 14.06.2150 по условному земному времени. Скорость была неощутима; о том, что мы летим, можно было догадаться только по негромкому вибрирующему гудению, доносившемуся из главного отсека, где работал уравнительный альфоратор. На круглом телеэкране, вмонтированном в подволок каюты, мерцали звезды, разбросанные среди черного пространства.

— Первое — извините, граждане, — ощущение от космоса непраздничное, — проговорил Белобрысов, садясь в кресло у столика. — Все тело ноет, будто сто стометровок пробежал, а в душе какое-то смутное ожидание.

И понимаешь, Степа, мне кажется сейчас, будто я видел сон, а теперь проснулся, — но это тоже сон. А потом проснусь во сне — и опять буду во сне. И так без конца...

— Разве ты, Паша, забыл, что врач-синдролог рекомендовал всем нам в течение первых четырех декад полета не размышлять на отвлеченные темы и не думать о макропространственных формах материального мира? Он советовал в это время чаще размышлять о вещах и делах земных, вспоминать своих родных, близких.

— А ежели мне никого вспоминать не хочется? — с какой-то странной интонацией произнес Белобрысов.

Мне стало неловко, я понял, что задел его больное место: ведь он, при всей своей разговорчивости, ни разу не упомянул при мне о своих родных; очевидно, они чем-то обидели его.

— Благ-за-ин, Паша! Извини меня! Постараюсь больше никогда не напоминать тебе о твоих близких, — торопливо высказался я и сразу ощутил, что только усугубил свою бестактность. Павел смотрел на меня хмуро, исподлобья; мне показалось даже, что слезы навернулись на его глаза.

— Степан, незачем тебе передо мной извиняться, — после долгой паузы проговорил он. — Родни близкой на Земле давно у меня нет, одни только дальние родственники. Может, на Ялмезе кой-кого близкого встречу, на это вся надежда...

Это признание моего однокаютника весьма меня озадачило. Врач-синдролог предупреждал, что в условиях космического стресса даже небольшие психические отклонения порой перерастают в остропротекающие душевные заболевания. Сопоставив чрезмерную ностальгическую приверженность Белобрысова к двадцатому веку и его маниакальное тяготение к рифмачеству с нынешними его высказываниями, я невольно пришел к печальному выводу, что передо мной человек с надтреснутой психикой.

Дальнейшее поведение Павла, казалось, подтвердило мое догадку. Вынув из своего личного контейнера некий плоский предмет, он протянул его мне и сказал:

— Полюбуйся, Степа, на наше семейство. Здесь все в полном сборе.

Это был снимок, наклеенный на лист серого картона и заключенный в охранную рамку из квазифера[16]. На плоскости размером девять на двенадцать сантиметров я различал двух взрослых — женщину и мужчину — и двух мальчиков дошкольного возраста, очень похожих один на другого. Странная одежда, в которую были облачены все четверо, указывала, на давность фотодокумента; это подтверждала и выцветшая надпись, сделанная в нижней части картона лиловатыми чернилами: «Март 1951 г.».

— Узнаешь? — спросил меня Павел, ткнув пальцем в изображение одного из мальчиков.

— Какое-то сходство есть... Это твой прадед?

— Нет. Это я — собственной персоной. Хошь верь — хошь проверь. А рядом мой брат Петя.

— Почему же он не провожал тебя в полет? — спросил я, чтобы только не молчать и не дать заметить моему собеседнику, что я ошеломлен его высказываниями.

— Брата Пети давно нет в живых, — тихо ответил Белобрысов. — Я убил его... Потом я тебе расскажу, как это дело случилось.

Я еще не знал, как мне поступить. Согласно пункту 17 «наставления для действий вне Земли», утвержденного Космическим центром, я обязан был срочно направиться к корабельному врачу и доложить ему, что мой однокаютник болен психически, — на предмет помещения его в спецкаюту-изолятор. Однако пункт 39 Устава воистов гласит: «При заболевании товарища в походных условиях воист должен в первую очередь заботиться о нем, а не о себе».

Я вспомнил известный на Земле и выше случай, когда в 2125 году, во время экспедиции на планету Таласса (Второй пояс дальности), воист Олаф Торкелль вызвался пойти на выручку Нару Парамуоту — водителю обзорного микродирижабля, потерпевшему аварию в таласских джунглях. Найдя Нару, Олаф четверо суток нес его на руках через густые заросли, отлично зная, что при аварии тот укололся колючкой желтого дерева, вызывающего острозаразную лихорадку, для лечения которой земляне тогда еще не имели никаких лекарственных средств. Торкелль принес Парамуоту в промежуточный бункер, где поместил его в медицинский изоляционный бункер, и остался при нем. Он ухаживал за больным, хоть и сам уже заболел неизлечимо. Через восемь суток Нару умер. Вскоре, не покидая бункера, умер и воист Олаф Торкелль. С сугубо практической точки зрения решение Торкелля принять участие в спасении человека, которого спасти уже нельзя, было заведомо алогичным, ибо вместо одного экспедиция потеряла двух. Однако воист вправе отвергать прагматизм там, где дело касается его чести. Недаром адмирал Кубриков в одной из своих статей бросил крылатую фразу: «Нас, воистов, слишком мало на Земле, чтобы мы смели чего-нибудь бояться!»

Хоть между тем, что произошло на Талассе, и той ситуацией, в которой очутился я, сходства весьма мало, но тем не менее эта талассианская история натолкнула меня на твердое решение: о душевной болезни своего товарища докладывать врачу я не должен. Если психоз примет резко агрессивную форму — только тогда я извещу об этом главврача. Если же Белобрысов, почувствовав необоримое стремление к убийству, ударит меня чем-либо, когда я сплю, я все же успею нажать кнопку тревоги возле изголовья своей койки и таким образом предупрежу всех об угрожающей им опасности. Даже если Павел нанесет мне смертельное ранение, то я все-таки смогу дотянуться до кнопки, — ибо, по утверждению Кросса и Олейникова, каждый человек, чье здоровье характеризуется цифрой «12» по шкале Варно, находится в сознании еще две секунды после клинической смерти. Правда, теория Кросса — Олейникова практически еще никем не подтверждена, но у меня нет оснований не верить этим маститым ученым.

Ко всему вышесказанному считаю долгом добавить, что мои алармистские прогнозы оказались, к счастью, неточными: ни во время полета, ни после высадки на Ялмезе никаких агрессивных намерений по отношению к кому-либо Павел Белобрысов не проявлял. И если в своих доверительных разговорах со мной он неоднократно высказывал некоторые маниакальные идеи, то, когда речь заходила о делах конкретных и повседневных, его высказывания были вполне разумны, так же как и его действия.

Вот и теперь, через несколько минут после своего «признания в убийстве», Павел, взглянув на часы, заявил, что нас должны уже позвать в кают-компанию на обед.

Словно в ответ на это, по внутренней связи послышался голос:

— Вниманию всех! Тревога нулевой степени! Всем членам химбригады немедленно явиться в Четвертый отсек. Обед откладывается на четверть часа. Двери кают без надобности не открывать!