День был ясный, и солнце проникало в широкие окна, только отчасти затенённые светло-зелёными драпри. Пушкин стоял посреди странного кабинета, где, наряду с предметами обстановки вполне официальной, прямо под окнами на всём виду стоял непомерно обширный, обитый зелёной кожей диван. А на нём небрежно брошенные валялись турецкие шали.

Поклонившись генералу, Пушкин стоял посредине большой комнаты, как бы остановленный в беге, и поглядывал на Милорадовича скорее вопросительно, чем стесненно. И генералу выражение его лица понравилось.

Генерал обладал счастливым свойством любить молодёжь. А поэт был на взгляд не ребёнок, но юноша, ещё не сложивший движений в медлительный манер людей, уставших от света.

   — Я посылал к вам, не скрою. И позавчера — также, — сказал генерал.

   — И я не скрою: там ничего нет. Но тут... — Пушкин засмеялся, прикладывая руку к курчавой, будто не высохшей после купания голове. — Угодно будет дать мне бумагу?..

Милорадович кивнул, засопев.

Затем он оставил поэта наедине с его стихами.

Исписанные листки были вручены генерал-губернатору примерно через час. Пушкин был доволен собой: так-то лучше, чем в огонь. В жизни за всё приходится платить, ну что ж, он готов...

Милорадович был тронут почти весёлой готовностью Пушкина представить те строчки, за которыми до сих пор даже при помощи лучшего своего шпиона Фогеля он охотился безрезультатно. А государь требовал, и промедление было невозможно...

   — Это по-нашему! Это, душа моя, не за углами прятаться, а — грудью! — Генерал сказал, вернее, почти выкрикнул сие, принимая листки, сложенные тощенькой тетрадкой.

Выражение лица у Пушкина, однако, оставалось вопросительным.

   — Как честный человек честному человеку я тебе обещаю прощение государя, — скрепляя сказанное, он протянул поэту руку.

В тот же день Милорадович передал стихи Александру Павловичу с просьбой при том их не читать, дабы не тратить драгоценные нервы на недостойный предмет. И с другой просьбой — наказать Пушкина как шалуна, горячую голову, но отнюдь не как государственного преступника.

Однако переубедить Александра было трудно и не по плечу Милорадовичу, который, как знал царь, Пушкиным обижен не был.

Отпустив Милорадовича и скрыв от него ту степень досады, какую поэт у него вызывал, царь посмотрел на дверь, за которой скрылся генерал, далеко не расположенным взглядом. Невыносимо было то, что генерал тоже читал Оду, в которой рассказывалось об убийстве его отца. И ещё горше — то, что не вполне понимал оскорбительность этих стихов. Даже если бы они существовали в единственном экземпляре, не в списках...

Генерал отбыл, очевидно довольный собой, своей миротворческой миссией, а в кабинете всё ещё отдавался его голос, рыкающий и влажный. Милорадович, при всей безусловной преданности и расторопности, сегодня виделся царю человеком, ослеплённым собственной уверенностью. Впрочем, всегда готовым к сильным ощущениям: конь, шпага, свист пуль.

Тут, однако, подкрадывалось другое.

Царь ходил по кабинету, слегка морщась одной щекой в удивлении: как юнец этот сумел обойти генерала — понравиться? А сам, между тем, чего доброго, веселится, в этот самый час передразнивая: «Вот тебе моя рука!»

Рассуждая так, царь то и дело, как бы и нехотя, с брезгливою гримасой приближался к столу, заглядывая в сшитые тетрадкой листки. Почерк летел стремительно, но разбирался легко. Стихи были ужасны, и всё же тянуло к ним неотвратимо.

Может быть, следовало действительно сжечь тетрадь тут же, в присутствии Милорадовича. Тоже сделать жест, и дело с концом. Но сожжённая тетрадь могла означать одно: мальчишка прощён. А прощать не хотелось.

Александр остановился у окна, закладывая руки за спину: само собой вспомнилось голубоглазое, надменное, фарфоровое лицо офицера, которому были посвящены стихи:

Уж куда как нетерпеливой...

...Но тут надо сказать, что мы не знаем, какие именно стихи Пушкина Милорадович принёс царю. Даже если допустить почти недопустимое: в списки попали «Сказки» («Noel»), генерал-губернатор не решился бы передать императору это стихотворение, беспощадное по отношению к самолюбию Александра Павловича.

Милорадович вовсе не был глуп, характер царя, его чувствительность к малейшим и чаще мнимым обидам знал хорошо и вряд ли стал бы рисковать не столько судьбой Пушкина, сколько собственной карьерой... Наверняка мы можем сказать, что в поданной царю «тетрадке» были ода «Вольность», «К Чаадаеву», «Деревня», несколько эпиграмм. И ещё нечто, Пушкину приписываемое, что поэт отметил отдельно.

(Значит, самое убийственное до царя не дошло? И наказание, как бы вперёд загаданная многолетняя ссылка, выпала всё-таки не по грехам? «Сказки» не были прочитаны царём, и слава Богу. Не то неизвестно, имели бы мы Пушкина, или где-нибудь в крепости сгнил бы он или сошёл с ума, подобно фон Боку, который был царю когда-то друг. И которого царь сам просил высказываться прямо... Пушкин в своём стихотворении высказывался куда уж как прямо. И, я считаю, есть смысл нам это стихотворение здесь вспомнить: не прочтено царём, но ведь написано же... Портрет царя в нём уничтожающе точен, несмотря на краткость. Вся обстановка времён удушающей силы Священного Союза описана, я бы сказала, с поражающей воображение неосторожной насмешливостью.

Строчки набегают друг на друга, приплясывают, стремительно запоминаясь:

Дальше ещё хуже; явившись наконец в отечество после очередного конгресса, усмиряющего или перекраивающего Европу,

Склонность царя к обещаниям, в которые он сам давно не верил, пожалуй, главное обвинение «Сказок». Собственно, оно обозначено в самом заглавии. Уже одна эта прозорливость молодого Пушкина дорого бы ему обошлась, но в стихотворении был ещё и переход на личности: критиковалась не только идея. Создавался осязаемый, безусловно непривлекательный, облик Александра Павловича. Нет, такие строчки мнительному и мстительному человеку из рук в руки не передают. Да ещё с просьбой не строго наказать автора!

Но почему бы не выдвинуть другую версию: о кочующем деспоте могли всё-таки донести царю. Кто-то оказался удачливее Фогеля, хитрее генерал-губернатора...).

Самодержавная власть сама по себе способна развратить самую недюжинную натуру. Ни достаточное образование, ни удачный генотип не в состоянии побороть могучую силу бесконтрольности. А тут ещё уверения, что ты помазанник Божий, и постепенно приходящая убеждённость, что так оно и есть. Ты избран и благословен свыше, и, следовательно, любой твой поступок заранее одобрен, если не продиктован оттуда...