В ту зиму, как Пушкину получить пасквиль, «дипломы» на всякие шутовские звания были в моде. Существовали и готовые формы, какие надо было только заполнить подробностями. Но вряд ли именно Геккерн был инициатором такого письма. Он отличался хитростью, осмотрительностью, хотя бы по годам. Какой смысл рисковать своим положением? Тем более — подставлять под пули своего приёмного сына? И чета Нессельроде, и Белосельские, ненавидевшие Пушкина, не могли быть вдохновителями именно этих строк. Но они были вдохновителями травли. В воздухе носился злой дух вседозволенности и безнаказанности... В воздухе носилось: симпатия самых фешенебельных кругов, вплоть до царского семейства, на стороне молодых проказников. Молодые проказники были: дети, родственники, кавалеры, знакомые, партнёры по верховым прогулкам, остроумные собеседники...

Дантеса, вне всяких правил сделав гвардейским офицером без какой бы то ни было выслуги, товарищам представил сам император. Великий князь Михаил Павлович был без ума от острот Дантеса. Другие качества француза его как бы и не интересовали. У ловкого, болтливого Жоржа существовала функция смешить, и баста! Можно себе представить, сколько шуточек отпускалось им и его патроном в адрес Пушкина. Пушкин, который ни много ни мало казался смешным даже своим друзьям...

Князь Пётр Долгоруков, в то время совсем юнец, как рассказывают, на одном из балов поднял над головой Пушкина два расставленных пальца, знак всем понятный, и перемигнулся с Дантесом. Видевшие это кто отворачивался, кто прыскал потихоньку, кто представлял: как перенесёт завтра же в салон Нессельроде, или Бобринских, или Белосельских такую пикантную картинку... Он, мол, нас одами о Лукулле да гадкими эпиграммами, а мы его вот на какой манер!

...Нессельроде, сладко щуря свои выкаченные, как у огромной мухи, глаза, жужжал, увещевая переносчика быть милосердным. Пушкин и так с каждым днём теряет в глазах света. Стоит ли доводить до крайности? Но во всей повадке Карла Васильевича проглядывало: стоит! Он был благодарен молодому человеку за минуты не только весёлые, но — сладкие. Из его слов явилось перед Карлом Васильевичем лицо поэта издерганное, можно сказать измождённое, и с этим ветвистым украшением. Пальцы Нессельроде царапали табакерку, руки ослабели: Карл Васильевич смеялся как бы помимо своей воли...

   — Он кончит плохо, ещё граф Воронцов был в том убеждён по Одессе. И меня предупреждал. Мы спрятали молодого человека, и довольно далеко, от соблазнов. Однако он снова появился среди нас, нераскаявшийся — в той же роли. Непозволительной, я бы сказал... Эта его выходка с Уваровым... У всех нас есть святое. У Пушкина святого — нет! Жена его между тем прелестна, и Дантес, между нами, — прелестен... Они друг друга стоят...

Или насчёт прелести этой созданной друг для друга пары уже не сам Нессельроде распространялся, а жена его Мария Дмитриевна? Нессельродиха ненавидела Пушкина так же страстно, как Идалия Полетика. Причину ненависти Идалии до сих пор разгадать не умеют. Она была приятельницей Натальи Николаевны. Несколько даже покровительствовала ей вместе со своей матерью Юлией Павловной Строгановой. «Покровительство» Идалии зашло так далеко, что 2 января 1837 года она попыталась устроить у себя дома свидание Натальи Николаевны с Дантесом. Свидания — в понятном значении этого слова — не получилось. Вышла встреча. Для Натальи Николаевны — непредвиденная и приведшая её сначала в полную растерянность, затем в ужас. Дантес очень картинно и очень убедительно грозился убить себя, если она не ответит на его любовь, то есть попросту говоря, не отдастся ему... На громкие возражения застигнутой врасплох женщины из соседних комнат вышла дочь хозяйки... Пушкин имел все основания невзлюбить после этого Полетику. Но почему она ненавидела его и до и после этого январского дня? От имени Пушкина её до самых преклонных лет — трясло. Старухой, живя в Одессе, она обещала явиться в Москву и плюнуть на памятник Пушкину. Поистине ненависть уникальная...

...У Марии Дмитриевны не любить Пушкина основания были: он написал эпиграмму на её отца, министра Гурьева. Правда, то было давно. Но и совсем недавно он обошёлся с ней крайне невежливо...

   — Поверьте, из лучших побуждений, — рассказывала Мария Дмитриевна, и без того кирпичный её румянец на крутых щеках разгорался пожарным пламенем. — Императрица так любит всё прекрасное, и я желала доставить ей удовольствие, а вместе развлечь Натали. Что ж тут предосудительного? Я права?

Не было человека, не родился ещё такой, во всяком случае, не жил в Петербурге, чтоб не кивнул согласно, если Мария Дмитриевна принуждала его к тому взглядом своих тяжёлых глаз, обладавших свойством весьма вульгарно подмигивать.

Слушатели все, как один, соглашались: права была она, заехав за госпожой Пушкиной в отсутствие мужа и захватив её на бал в Аничков. Оказала молодой женщине, а через неё — кто знает? — и её мужу важную услугу. А какова благодарность?

Мария Дмитриевна оглядывалась вокруг. Борцовские руки её совершенно простонародно упирались в бока. И губастый рот был как у торговки, готовой закричать последнее вслед строптивому покупателю.

   — Когда я привезла её назад, счастливую, он накинулся на меня чуть не с криком! Он, видите ли, не потерпит того, чтоб жена его бывала там, куда его не зовут. Его — позвали!

Тут Нессельродиха вспыхнула хохотом, потому что его позвали в камер-юнкеры!

А теперь его наградили званием самым заслуженным: историограф ордена рогоносцев! Разом по двум щекам ударили: и учёные его занятия поставили под сомнение, если не зачеркнули; и выставили то, что не могло оставаться тайной: Дантеса — не тебя любит прелестная Натали. Бедная девочка, так глупо выпрыгнувшая замуж.

И всё-таки вряд ли пасквиль исходил от самой Марии Дмитриевны (хотя современники поначалу глухо, но уверенно упоминали «одну даму»). Для того чтобы состряпать «диплом», нужно было, кроме всего, безрассудство молодости. Или хватало одной безрассудной злости?

Но в самом тексте «диплома» заключалась тонкость, заставлявшая поостеречься от слишком рьяных одобрений его. Тем более во всеуслышанье.

Это все увидели сначала, что ближе лежало: Дантес! Но ведь был другой намёк. Д. Л. Нарышкин был мужем любовницы императора Александра I. И если, согласно диплому, Нарышкин передаёт свои права и обязанности коадъютору (помощнику при престарелом магистре), то, по логике вещей, среди особ царского же дома надо искать того, кто будто бы наградил Пушкина рогами.

Долго искать не приходилось...

Судя по отзывам современниц, Николай кокетничал на балах «как молоденькая бабёнка», сталкивал интересы красавиц, наслаждался их ревностью, всей той игрой, какая полировала кровь, разрешала чувствовать себя молодым, всё ещё молодым.

Не случалось больших войн, даже «холерные» бунты, усмиряемые одним величественным видом и зычным криком «на колени!», происходили далеко не часто.

...К тому времени в наружности Николая над бодрой властностью стала преобладать жестокость. Он уже выработал тот взгляд Горгоны, перед которым цепенело всё. Силу своего взгляда царь пробовал на сановниках самого высокого ранга: чем не потеха, самого Чернышёва заставить поперхнуться словом и медленно наблюдать, как будто пыль всё гуще оседает в его ранних морщинах. Но этот же взгляд он устремлял на молоденьких фрейлин, на членов своей семьи.

Зато потом как благодарно билось сердце, немой трепет охватывал осчастливленного: огромные выпуклые глаза царя смаргивали прежнее выражение, он смотрел на присевшую в реверансе с мягкостью, какую может себе разрешить человек, обладающий беспредельной властью, но охотно нагибающийся к малым сим, в особенности если они так прелестны.

При этом, как ни странно, царь любит свою жену, даже боготворит её и считает себя примерным семьянином. А гарем из театральных воспитанниц, о котором в одном из последних писем пишет Пушкин Наталье Николаевне? Ну что ж, воспитанницы, они, пожалуй, для того и существуют, почти неодушевлённо, едва ли не механически, чтоб дарить минутные наслажденья. Как и многие другие девицы и молодые женщины даже очень хороших фамилий, о которых забывают на следующий день или через полчаса.