— Уж и хрупкие старушки нынче стали! — говорил один весёлый матрос, внося на руках маленькое дряблое тельце, прикрытое мятой, точно изжёванной кацавейкой. — Ну, становись, божья тварь, на ноги! Не можешь? Отдышись здесь на ветерке.

Он посадил её у борта, на палубу, и побежал опять вниз к шлюпке.

— Что с вами? — спросила Тотти, наклоняясь над ней.

Но старуха только тяжело дышала. Веки её вздрагивали, то подымаясь, то опускаясь.

— Укачало её очень, — заговорила курносая богомолка, появляясь возле. — Страх, как било нас у середины. Думали, уж совсем конец пришёл. Одна бабёнка чуть грудного своего младенца в воду не упустила. Как хлястнет пена в неё, так всё до нитки промочило, — в рот и в нос морская горечь налезла.

— Смотрите, смотрите, — морщась заговорила Тотти, показывая на несчастных. — Что это за ужас!..

Некоторые входили и, тут же шатаясь, падали на колени. Они крестились, глядя со слезами на хмурые тучи, и губы их шептали:

— Слава те, Христе: сподобились воротиться.

— И слабосильная же команда, — говорил матрос, втаскивая двоих ребяток. — На качелях небось качаетесь, а тут боитесь.

— Это очень интересно! — говорила толстая армянка, смотря на привезённых в лорнет. — У них совершенно испорчено всё платье; посмотрите, точно оно выстирано и не выглажено. Очень интересно.

Худой, мрачного вида старик в позеленевшем от времени подряснике, недружелюбно посмотрел на толстую армянку.

— Собрали бы что на недостаточную-то братию, — сказал он ей. — Ограбили нищих-то.

Товарищ прокурора неожиданно вынул трехрублевую бумажку.

— Вот, пожалуйста, раздайте, — сказал он.

— Ах, и от меня дайте им рубль, — сказала армянка. — Я так хочу выразить им сочувствие.

Тотти отвела Ивана Михайловича в сторону.

— Да, — заговорила она, — вы мне дадите денег. Я отдам вам потом. Нужно им непременно дать…

— Хорошо, хорошо: я распоряжусь, — конфузливо заговорил он. — Вы не беспокойтесь. Вы узнайте только, кто больше потерпел…

— После обеда приедет доктор для выдачи карантинных свидетельств, — объявил помощник капитана. — Завтра с рассветом мы тронемся.

— Наконец! — сказал Анатолий Павлович. — И всё-таки надо разъяснить этот инцидент. Нас в карантине не могли задержать. Существует, оказывается, договор, по которому карантины между Турцией и нами уничтожены.

— А какая будет польза от этого разъяснения? — спросил, смеясь, капитан. — Вот приедет доктор: спросите-ка у него. Мы здесь десятый год плаваем, и никакого толку не можем добиться, когда поднимается разговор о международных правах. Единственное право, которое признают турки, — деньги. Они берут деньги со всех, с кого можно, — возьмут и с нас. А что касается порчи платьев, это ещё с полгоря. Испортить можно вот такое пальтецо на шёлку, как у прокурора, а их лохмотья от препариванья только чище будут. Складочки отойдут со временем: ещё они же должны быть благодарны, что всё зверьё их передохнет.

И он равнодушно посмотрел на привезённую партию, таким же взглядом, каким смотрел на коров и баранов, грузившихся на пароход, и пошёл к себе справлять поздний завтрак.

Опять пассажиры разбрелись. Опять сели за винт, принялись за книги. Бухгалтер с упорством высиживал своё стихотворение. Он всё не был им доволен, хотя не без пафоса прочёл его двум-трём пассажирам.

— Вы, пожалуйста, замечания делайте, замечания, — говорил он и декламировал несколько в нос и нараспев:

— Ну, а конца я ещё не написал…

Товарищ прокурора тоже случайно услышал стихи, и сказал:

— Я в поэзии очень мало понимаю толка. Но скажу, что надо говорить «со смирением», а не «с смирением».

Бухгалтер обиделся.

— Я собственно — дилетант, — проговорил он, — и нисколько не претендую на звание поэта. И хотя печатаюсь, но гонорара не беру.

— Отчего же? — удивился Анатолий Павлович. — Каждый труд должен быть оплачен.

— Поэзия — не труд, — сказал строго Алексей Иванович, — и оплачена быть не может.

— Невесомых материй не признаю, — засмеялся товарищ прокурора, — и полагаю, что как бы тонка и возвышенна поэзия ни была, но может быть взвешена и оценена.

— Это с точки зрения слепой Фемиды, — злобно заметил Алексей Иванович. — У неё в руке и весы для этого имеются.

— А с бухгалтерской это величина несоизмеримая? — с гримасой спросил Анатолий Павлович.

— Не столько с бухгалтерской, сколько с моей, — вспыхнув проговорил Перепелицын. — И я считаю, что вообще писатели не должны брать деньги за свои вещи. Продавать свою душу нельзя, потому что душа — предмет непродажный. Но не будем лучше об этом говорить.

Товарищ прокурора пожал плечами и сказал:

— Что ж, не будем: мне всё равно.

Карантинный доктор появился на пароходе настолько внезапно, нежданно, что появление его было почти сверхъестественно. Точно он спустился, подобно чайке, прямо с неба на палубу. Никакой шлюпки нигде видно не было, и не будь он так велик и толст, можно было бы подумать, что его привезли случайно, ещё перед обедом, вместе с пассажирами третьеклассниками, — а только никто не заметил ни его, ни его портфеля.

Если пассажиры ожидали в лице карантинного врача встретить бородатого турка, в соответствующей чалме, шароварах, в туфлях с загнутыми носками и с длиннейшей трубкой, — они были в глубоком заблуждении. Доктор был молод, румян, слегка курнос, с отлично выбритыми щеками и подбородком. Маленькие усики вздымались у него двумя хвостиками кверху и придавали ему вид какого-то весёлого зверка, выставившего свою мордочку из норы и принюхивающегося к тому, чем пахнет. На его кругленьком, блестящем носу шатко сидело золотое пенсне и ежеминутно сползало, как салазки по ледяному скату. Глаза бегали между весёлых припухлых век. На щеках и на подбородке были ямочки, по мнению опытных старух, обозначавшие то, что младенца при рождении поцеловал амур. Тот же амур, по-видимому, наградил доктора двумя бутонами на лбу, пониже фески, доказывавшими, как жгучи иногда бывают его поцелуи. Он был одет в чёрный сюртук, с лиловым галстуком, заткнутым булавкой, изображавшей подкову, усыпанную крупнейшими камнями зелёного и кровавого цвета. Такие булавки продаются у нас рубля по полтора. Икры у него были толстые, выпятившиеся из-под сукна серых панталон, и он шёл, подрагивая ими и кокетливо подёргивая усиками.

Расположившись у стола, он вынул из портфеля бумагу, чернила, перо, и всё это разложил по столу с видом фокусника, собирающегося потешить и поднадуть почтеннейшую публику. И пальцы у него были, как у фокусника: гибкие, цепкие, подвижные. В лице было вдохновенное выражение.

— Господа, — заговорил он по-французски. — Исполняя предписание его величества султана, мы принуждены были задержать ваш пароход. Мы должны заботиться о благе нашей страны и не рисковать здоровьем населения…

— Но ведь холера у вас в Адрианополе, а не у нас? — со злобой ответил ему товарища, прокурора.