— Ну, вот мы, как англичане, — сказал он, стараясь улыбнуться, — будем шататься без толку и нюхать старые стены. Неужели мы в самом деле поедем в музей?

Анатолий с недоумением повёл глазами.

— Я вообще предпочёл бы прокатиться перед завтраком, — сказал он, — но никуда не заходить. Впрочем, как вы…

Он посмотрел на невесту.

— Ах, мне всё равно, — сказала она. — Я хотела развлечь папу.

— Развлечь папу, развлечь папу! — повторил старик. — Неужели я так нуждаюсь в развлечении?..

Он недовольно отвернулся. Лошади шарахнулись в сторону от медведя, который, криво переступая лапами, шёл за рослым цыганом на толстой цени. Коляска ударилась крылом о фонарь, звякнула и остановилась. Анатолий поморщился.

— Для partie de plaisir[7] несколько эксцентрично, — сказал он.

— «В пасть гирканскому медведю!» — продекламировал Александр Дмитриевич. — Кажется, так у Шекспира, помните?

Но товарищ прокурора не помнил. Он помнил превосходно ряд кассационных решений правительствующего сената, но о гирканских медведях там ничего не было.

— Странно, — заговорил опять Александр Дмитриевич, — я никогда не боялся смерти, а теперь вдруг захотел жить. Именно когда всё так быстро пошло на убыль.

— Но почему же на убыль? — спросил Анатолий.

— А от того, что не на прибыль.

— Вы в эту неделю, папа, гораздо бодрее, — сказала дочь.

Он повернул к ней голову.

— Разве? Ты находишь?

Он старался уловить в её лице выражение: говорит ли она потому, что действительно ему лучше, или только хочет успокоить.

— Да, мне кажется лучше, — тихо повторил он, радуясь детскому самообману.

Коляска спустилась вниз, к самому морю. Прозрачное, светлое, оно дрожало и трепетало под солнечными лучами. Глаза Александра Дмитриевича загорелись.

— Постой, пусти я выйду, — заговорил он, торопливо перенося ногу на подножку.

— Вам дурно, папа? — испуганно спросила девушка.

— Напротив, мне хорошо.

Он слез первый и нетвёрдыми шагами пошёл к воде.

— Жить! Жить! — повторял он. — Дышать, видеть солнце. Ничего больше не надо. Солнце, вечное солнце!

Он вытянул шею и, запрокинув голову назад, жадно втянул воздух ноздрями.

— Это солнце, это самое солнце светило евреям в пустыне, — как-то машинально продолжал он. — Оно светило Христу в Иерусалиме, когда Он шёл под своим крестом. Оно светило Галилею, Жанне д’Арк так же, как светит мне.

Он снял шляпу и провёл рукой по волосам, поредевшим и поседевшим. Сил у него было мало, он пошатнулся. Анатолий поддержал его.

— Не мне — ей нужна поддержка, — сказал он, и Анатолию показалось, что старик заговаривается.

Почтённый бородатый мусульманин, толстый, в очках, в чёрном сюртуке и красной феске, проехал на сером иноходце, широко расставив ноги в длинных суконных панталонах. Одной рукой он держал поводья, в другой был небольшой почти дамский белый зонтик. Кисточка фески плавно колыхалась при каждом шаге коня. Он посмотрел на девушку, слегка осклабился и, прибавив шаг, стал подыматься в гору. Александр Дмитриевич посмотрел ему вслед.

— Сколько миллионов людей, сколько веков именно здесь, с этого мыса, смотрели на Босфор, — продолжал он. — Сколько турок, греков и армян, на таких же серых лошадях также подымались в этот час по этой самой дороге. И сколько их ещё будет тут двигаться, когда нас не будет, когда и следа нашего праха не останется под землёю…

— Какое элегическое настроение у вас! — сказал улыбаясь Анатолий.

— Да, элегическое. Дышать нечем. Ну, сядем опять. Пусть он везёт нас куда хочет.

Коляска снова тронулась. Сделав несколько заворотов, она выехала на большую пыльную площадь с приземистым наивным обелиском рыжего цвета. Обелиск стоял на пьедестале, где на барельефе были изображены скачки и сам византийский император в своей ложе. Так и повеяло от этого барельефа композицией Владимирской лубочной картинки. Подальше, возле какого-то колодца, стояла другая коляска, и два человека в соломенных шляпах добросовестно ходили вокруг.

— Это ваш спутник? — спросила девушка у жениха.

Тот узнал Алексея Ивановича и сказал:

— Да, это бухгалтер.

— Что ж они там делают? — спросил Александр Дмитриевич. — Пойдёмте туда.

Анатолий неохотно вылез из коляски. Все подошли к бронзовой витой колонне, уныло торчащей по середине площади. Алексей Иванович приподнял шляпу.

— Позвольте познакомить, — проговорил Анатолий, и тут только сообразил, что не знает фамилии Алексея Ивановича.

Но тот пришёл своевременно на помощь и сказал:

— Перепелицын.

Он как-то боком, но внимательно скользнул взглядом по отцу и дочери и почтительно снял шляпу.

— Это, что же за палка? — спросил Александр Дмитриевич, надевая пенсне.

— Подставка под дельфийский треножник, на котором сидела Пифия, — ответил бухгалтер.

— A! — сказал Александр Дмитриевич тем тоном, каким всегда говорят люди, давая этим восклицанием знать, что они понимают шутку.

— Нет, серьёзно, — продолжал бухгалтер. — Это ржавый кусок бронзы ведь в самом деле — дельфийский. Он здесь со времён Константина, который перевёз его сюда на гиподром. Смотрите: ведь тут все имена городов участвовавших в Платейской битве. Помните Смарагдова и Иловайского?

— Зачем же он здесь? — повторил Александр Дмитриевич.

— А где ж ему быть? Господь с ним, — пусть тут и будет. Вот здесь на нем стоял треножник, — теперь головы обломаны у змей, что составляли основание треножника…

Александр Дмитриевич опять снял шляпу и приложил руку к темени.

— Голова болит, — сказал он дочери. — Я не привык к далёким прогулкам.

— Так поедем домой, — сказала она.

— Да, да, поедем.

— А не хотите — я сейчас в святую Софию? — предложил Алексей Иванович.

— Нет, в другой раз, — пробормотал старик. — А вот обедать будем вместе? Да?

В экипаже он опять оживился.

— Дельфийская пифия! — повторял он. — Помните вы дело Клирошанских? Помните мою речь?

— Ещё бы, — отозвался Анатолий.

— Помните, как мне помогла пифия? Помните, как я сказал: «Когда юродивая девственница, одурманенная серными парами, отравленная листьями священного лавра, бормотала несвязные речи, целый народ прислушивался чутко к её бреду и фанатически шёл по её указанию, навстречу опасностям, — и всё побеждал, окрылённый её вещим пророчеством». Помните, как тогда усмотрели в этом аллегорию и намёки. Ха-ха!

Он засмеялся, весело постукивая палкой о дно коляски.

— Это блестящая речь была! — подтвердил Анатолий. — Отчего вы не издадите своих речей?

— Я их приготовил отдельной книжкой. Это вам в приданое за дочерью. Потом издайте.

— Издание должно разойтись, — подтвердил Анатолий. — Там должно быть много интересного, даже с точки зрения нашего исторического самосознания. Особенно дела Топорских, Кряженцовых, Урпатовых…

— А дело о насилиях над евреями? А дело об отравлении Коссовича-Кострицы? — подхватил старик, всё более оживляясь. — Да мало ли вообще… А дело о жертвоприношениях… Я кое-что сделал. Недаром прожил, — я сделал.

Он поднял голову, властным взором посмотрел вокруг себя и крепко сжал в руках палку.

— Да ещё в феврале я говорил в сенате…

Он точно поперхнулся. Глаза его опять потускли и голова бессильно опустилась на грудь.

— Нет, меня утомляют эти поездки, — тихо проговорил он.

Перед обедом Александр Дмитриевич позвал к себе в комнату Анатолия. Тот вошёл и с участием осведомился, вздремнул ли он.

— Да, как будто, — небрежно ответил старик. — Слушай, вот какое дело. Мы с тобой ещё о многом не договорились. Когда ты сделал предложение, я сказал, что дам за дочерью что могу, но цифры не назначал.

Анатолий вздрогнул и насторожился.

— Тогда я был здоровее, не ждал, что так скоро дело пойдёт на убыль. Я хотел поделиться: половину оставить себе, а другую половину ей отдать. Теперь вы всё получите, — мне остаюсь жить немного.