— Нет, не всё, — сказал он. — Далеко не всё.

— Ну, полноте, Александр Дмитриевич, — возразил товарищ прокурора и взял его под руку. — Вы — ипохондрик.

— Да… а! — как-то болезненно протянул он и показал ему руку. — Видите, пальцы какие. Каждая фаланга видна. Всю кость видно. А разве было это прежде. А?..

Дочь повернулась и пошла из комнаты. Александр Дмитриевич проводил её тревожным взглядом.

— Она меня смущает, — торопливым шёпотом договорил он.

Анатолий встрепенулся.

— А что?

— Беспокоится обо мне. Я слышу, как ночью она подходит к моей двери и прислушивается. Я вижу на её лице чувство сожаления ко мне. А это тяжело. Это тяжелее, чем вы думаете.

Он сел в кресло, к окну, и тусклыми глазами посмотрел на панораму Золотого Рога.

— Она вас любит, — подтвердил будущий зять и посмотрел на драпировки, из чего они сделаны, даже рукой, как будто случайно, потрогал.

— Лю-юбит, знаю, что любит! — всхлипнул он. — А вот вы… вы-то…

— Я люблю вас, — сказал он, наклоняя слегка голову с прекрасным пробором.

— Не то, не то! — почти крикнул Александр Дмитриевич и махнул рукою. — Я не про себя. Её-то вы… её ты любишь ли?

Анатолий строго глянул на старика.

— Без чувства брак немыслим, — сказал он.

— Будешь ли ты беречь её? — продолжал старик, привлекая его к себе. — Она такая чудесная, светлая, чистая. Побереги её. Не будь тем, что все, не смотри на жену, как на что-то неизбежное в хозяйстве. Ты об этом хозяйстве подумай…

Он похлопал его по груди.

— Ты берёшь не светскую балалайку. У неё душа есть. Да душа-то какая, — вся насквозь видна.

— Поверьте, — с достоинством ответил Анатолий, — я постараюсь, чтоб жизнь её…

— Нет, ты не старайся, — перебил он. — Хуже всего стараться. Ты, не стараясь, так, от всей души полюби, побереги её…

Анатолий как будто даже обиделся.

— Я не знаю, — заговорил он, — подал ли я повод…

— Ну, не подавал, не подавал повода, — залепетал Александр Дмитриевич, сжимая его руку, и две слезы покатились по его щекам.

Анатолий давно уже не видел слез на таком близком расстоянии и не без любопытства посмотрел на крупные их шарики. Он невольно поморщился при мысли, что старик, чего доброго, опять прижмёт его к себе и вымажет ему лицо слезами.

— Я, ну конечно, не прав. Ты, конечно, такой корректный… Но ты не сердись на меня, — ты уж очень мало даёшь порывов. Я не понимаю человека без порывов, — он сух.

— Во мне порывы есть, — возразил Анатолий Павлович, — но я их сдерживаю.

Александр Дмитриевич выпустил его руку.

— Ну, видите, вы какой умный, — сказал он, — даже порывы можете сдерживать… Ну, да не будем об этом. Я рад, что приехали… Я всё боялся.

— Вам нечего было бояться, если я обещал…

— Да опять не то… Я боялся умереть внезапно, тут. Что бы она одна, девочка, с глупым старым покойником. Ну, а теперь ты… Я хотел вас просить… Нельзя ли скорей свадьбу? Мы здесь найдём много православных попов, — и вам никакого затруднения не будет.

Анатолий наморщил кожу на лбу.

— Я об этом не думал, — сказал он, — но если вы находите нужным, то я не прочь… Для вас я могу поступиться… Хотя, мой фрак, кажется, не со мной…

— К чёрту фрак, к чёрту! — крикнул Александр Дмитриевич и схватился за грудь.

В дверях показалась дочь, испуганная криком.

— Что с вами? — спросила она, подходя к отцу и обнимая его голову.

Она всегда называла его «вы», и отец говорил, что это более «в стиле».

— Да вот он, говорит, что без фрака не хочет под венец… А, чёрт, какая боль…

Девушка подала ему воды. Он сделал несколько глотков и откинулся на спинку кресла.

— Фу! — сказал он. — Ну, да это потом, потом. Теперь не станем думать о будущем, а пока живы — жить и дышать. Корми его завтраком, да поедем куда-нибудь к морю. Вы, кажется, не одни приехали, с вами есть кто-то?

— Так, бухгалтер, — небрежно сказал Анатолий.

— А то бы мы его взяли?

— Зачем? Да мы куда едем?

— Поедем по городу. Я ещё не видел ничего. Я в Софии до сих пор не был. Ну, давайте мне мой кофе…

— Я только переоденусь с дороги, я сейчас вернусь, — проговорил Анатолий и пошёл к себе.

Бухгалтер уже выпотрошил свой чемодан и разложил по всем стульям всевозможное платье и белье. Анатолий поморщился, но не сказал ни слова. Он щелкнул французским замком и, отворив свою парижскую корзинку, вынул коробку конфет. Это был подарок невесте. Он взял их было, но потом сообразил, как глупо будет такое подношение.

— Вы сладкое любите? — спросил он у бухгалтера.

— Натощак?

— Нет, вообще.

— Вообще — да.

— Так вот не хотите ли?

Он открыл коробку и поставил перед ним.

— Ваша невеста — красавица, — заметил бухгалтер, поворачивая к нему красное от натуги лицо.

— Разве? — удивился Анатолий.

— Да. Я видел её мельком, но этого довольно. Красавица.

Товарищ прокурора был доволен. Но, желая скрыть это довольство, он равнодушным тоном заметил:

— Вы один завтракайте, — я не буду.

— Ну? А я на двоих заказал, — сокрушённо проговорил Перепелицын.

— Ну, и скушайте во славу Магомета, — а я буду завтракать у своих.

— Да мне всё равно, — пробурчал бухгалтер, склоняясь над чемоданом.

Анатолий подошёл к умывальнику, снял свой лёгкий пиджачок и стал систематически засучивать рукава.

— А здесь напротив пресимпатичная армяночка, — заговорил Алексей Иванович. — Два раза высовывалась из-за занавесок. По глазам видно, что интересуется чужеземцами.

— Вы это к чему мне говорите? — спросил Анатолий, намыливая руки.

— Просто сообщаю вам топографические подробности местности. А никакого злого умысла нет.

Наступило молчание. Один мылся, а другой в порядке раскладывал на столе вещи дорожного несессера.

— Вы едете куда? — спросил бухгалтер.

— Да меня куда-то везут, что-то смотреть.

— А я гида нанял. Черномазенький, на ножках журавлиных. Шляпочка соломенная плоская, как блин. Не то из жидов, не то из греков. Говорит по-французски так же скверно, как я.

— Что же вы поедете смотреть?

— Всё. Первым делом Софию.

— Что вам София, что вы Софии? Я видел, вы ещё на пароходе умилялись. Я не верю, что можно чувствовать искреннее восхищение перед этой рухлядью.

Брови бухгалтера сдвинулись.

— У вас ваше прокурорское сердце обросло медвежьей шерстью, — сказал он. — У всякого свои интересы. Вас интересует ваша судейская махинация, и за этим кругом вы ничего не видите, не понимаете, не слышите. А меня моя бухгалтерия не интересует ни на волос, и я гораздо более отзываюсь на вопросы искусства.

Анатолий вынул чистый платок, слегка надушил его, помахал им в воздухе, осторожно понюхал и спрятал в карман.

— Вот вы духи употребляете, а я духов терпеть не могу, — продолжал Алексей Иванович. — Отдайте мне Софию, а сами оставайтесь с судейской палатой и опопонаксом. В опопонаксе есть какая-то сухость, что-то именно судейское.

Анатолий опять вынул платок, протёр своё пенсне, и засмеялся.

— Мы бы, пожалуй, три дня не выжили с вами, — сказал он, — и дело дошло бы до бокса.

— О, вы никогда не дойдёте до бокса, — возразил Алексей Иванович и опять присел на корточки, что-то разбирая в боковой пазухе чемодана.

В шорной закладке, в чистенькой щегольской коляске поехали будущие родственники осматривать старый город. Жених сидел спиною к кучеру, против невесты. Он смотрел на неё. Глаза её были опущены. Скорбная морщинка блуждала вокруг её губ, которой прежде не было заметно. Она не то, что постарела, а как-то осунулась. Щеки её похудели, слегка втянулись, она стала точно уже в плечах, — или ему было непривычно видеть новое платье, в котором он её ещё не видал.

«Разве она так интересна, как полагает бухгалтер?» — думал он, переводя глаза то на неё, то на отца, лениво отвалившегося в угол экипажа.

Александр Дмитриевич устало смотрел, то открывая, то закрывая глаза. Когда копыта лошадей застучали по длинному деревянному мосту, и от синих вод Золотого Рога повеяло свежестью, он как будто оживился.