Может быть, прочитав это письмо, вы покачаете головой: «Пушкин, а сколько ошибок сделал. Стыдно». Но не всегда то, что считается ошибкой в XX веке, признавалось ошибкой и и XIX. Самая строгость письменных норм была не такой, как сейчас. Люди снисходительное относились к отступлениям от орфографических обычаев.
Например, слитное и раздельное написание слов было очень непостоянно 100–150 лет назад.
В слово раскупится обычно писали рас-(не раз-), и, значит, у Пушкина здесь отступление от нормы. По в глаголе разчухатъ ошибки нет: перед корнем, начинающимся с шипящих, одни писали и печатали раз-, другие рас.
В общем, в письме Пушкина только шесть ошибок, явно нарушающих правописание традиции той эпохи: рукова, в зимним, разстёт (две ошибки), разкупиться (тоже две).
Орфография в то время была очень неустойчивой. Карамзин жаловался: «В целом государстве едва ли найдешь человек сто, которые совершенно знают правописание». Современники Пушкина позволяли себе очень большие орфографические вольности. Более шаткими, чем теперь, были сами орфографические правила.
Затем я и привел письмо Пушкина, чтобы показать, насколько сильнее стало в наше время стремление к орфографической строгости.
И нет нам никакого смысла возвращаться к орфографическому своеволию, отказываясь от тех удобств, которые дарит нам наше единое, строго стандартное письмо.
Писателям можно
Один мальчик спросил:
— А слово чудеса всегда надо писать с буквой у? Ю никому нельзя? Даже писателям?
Писателям можно. Это я говорю серьезно; и попытаюсь доказать.
Вы, несомненно, помните «Дневник лишнего человека» Тургенева. Он посвящен тяжелым, трагически-напряженным переживаниям человека, которого жизненные испытания приводят к отчаянию и гибели. Этот дневник-исповедь кончается так:
Живите, живые.
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять!
Примечание издателя. — Под этой последней строкой находится профиль головы с большим хохлом и усами, с глазом en face и лучеобразными ресницами; а под головой кто-то написал следующие слова:
Сѣю рукопись читалъ
И Содѣржанiе Онной Hѣ Одобрилъ
Пѣтръ Зудотѣшинъ
М М М М
Милостивый Государь
Пѣтръ Зудотѣшинъ
Милостивый Государь мой.
о так как почерк этих строк нисколько не походил на почерк, которым написана остальная часть тетради, то издатель и почитает себя в праве заключить, что вышеупомянутые строки прибавлены были впоследствии, другим лицом…
Концовка удивительно сильна, она действует как удар. Одна из постоянных тем у Тургенева — разлад дворянина-интеллигента с ограниченной, угнетающе-тупой средой. И вот в конце рассказа, после строк крайнего напряжения и трагедийной силы, неожиданно следуют строчки воплощенной пошлости и убожества. Нарисовано удивительно тупое и самодовольное существо, одно из тех, с кем встречался, жил, мучился тургеневский герой. Образ темного царства дан вплотную, близко, резко. А ведь это всего только «резолюция» под дневником… И здесь нелепая и глупая орфография Пѣтра Зудотѣшина художественно значима и оправдана. (Для современного читателя эта выразительность, может быть, несколько потускнела: сейчас уже не все могут оценить глупейшую расстановку ятей именно там, где они никак не могут стоять).
В 1838 г. вышло первое издание романа И. Лажечникова «Басурман». Автор пытался ввести много разных орфографических новшеств; найдите-ка их здесь. Но индивидуальное кустарное орфографическое творчество ни к чему не привело. Нововведение Лажечникова поддержано не было и уже следующее издание романа вышло в традиционной орфографической форме
Вот отрывок из рассказа Чехова:
В зале никого не было. Поручик направился в гостиную и тут увидел живое существо. За круглым столом, развалясь на диване, сидел какой-то молодой человек с щетинистыми волосами и синими мутными глазами… Одет он был щегольски, в новую триковую пару, которая носила еще на себе следы утюжной выправки; на груди болтался брелок; на ногах лакированные штиблеты с пряжками…
Взглянув на вошедшего поручика, франт вытаращил глаза, разинул рот. Удивленный Строкачев сделал шаг назад… Во франте с трудом узнал он писаря Филенкова, которого он не далее как сегодня утром распекал в канцелярии за безграмотно написанную бумагу, за то что слово «капуста» он паписал так: «копусста».
Франтоватый вид этого жалкого писаря удивил Стрекачева; а удивляться было нечего. Склонность к франтовству видна в самой безграмотности Филенкова: он ведь ухитрился превратить простецкую капусту в изысканную… копуссту. Возможно, он так и произносил: с [о] безударным и с долгим [сс]. По образцу таких слов, как колосс, прогресс, процесс, компромисс…[24] Чехов использовал отступление от орфографии для характеристики героя рассказа; орфографическая неправильность в руках мастера оказалась художественно выразительной.
Александр Архангельский, пародируя стихи одного малоталантливого поэта, писал так:
Мне снится, снится, снится,
Мне снится чюдный сон —
Шикарная девица
Евангельских времен.
Мой помутился разум,
И я, впадая в транс,
Спел под гармонь с экстазом
Чювствительный романс.
Любовь пронзает пятки.
Я страстью весь вскипел.
Братишечка! Ребятки!
Я прямо опюпел!
В последних изданиях «исправили», печатают:
Мне спится чудный сон… — и т. д.
Очень жаль, что так поправили. Сергей Волконский метко характеризовал некоторые типы манерного произношения:
У нас есть трагически-бытовой тон на ы: «А ты, быярин, зныешь ли…» Этот весь в гортани. А то есть тон элегантной непринужденности — на э: «Здрэвствуйте, дэрэгой Ивэн Иванович…» Этот говор весь в челюстях. Есть тон барышни-жеманницы — на у: «Ну чту это такуе…» Этот весь на губах[25].
В рассказе Чехова одна из героинь говорит «У нас в Пютюрбюрге»…
Буква ю означает ведь звук [у] (после мягких согласных). Этот звук требует сильного округления губ. Чеховская дама говорит жеманно, губы округлены и вытянуты в дудочку…
Вот и у Архангельского «чюдный сон» передает такое жеманно-«элегантное» сюсюканье: буква ю здесь показывает нарочитость и подчеркнутость произношения, его деланность[26].
Мальчик был прав, предполагая, что иногда можно писать букву ю в словах, например, чудо, чудесный. Но только тогда, когда это художественно оправдано.
Академик Л. В. Щерба говорил: «Правила существуют для того, чтобы их с умом можно было нарушать». Форма этого высказывания парадоксальна, но мысль верна и глубока. Если существует строгая норма — например, орфографическая, если она неуклонно выполняется, то продуманные и обоснованные отступления от нее сразу будут замечены и по достоинству оценены читателем (как средство выразительности, как художественный прием). Напротив, когда в письме разнобой, то невозможна и игра на отступлениях от нормы. Как можно увидеть узор на стене, если вся стена в пятнах, выбоинах и подтеках?
