Таковы обычно были мои предложения и условия, которые чаще всего охотно принимались. Ради торжественного вступления литавр в симфонию я и презрел оседлое городское бытие, разгоревшийся без меры семейный очаг (по финскому паркету две пары близнецов топали!) и собственное здоровье, которое, как известно, и в столичной «Березке» не ухватишь. Вожделенно вслушивался я в партию ударного инструмента: исполнялось-то соло, но под мое дирижирование. Потому и выбивали для меня палочки с мягкими головками то, что и твердыми кулаками не вышибешь.

Попросту говоря, драл я хозяйственников-лежебок так, как и шакал овцу не дерет, — за седьмой и восьмую, а то и девятую шкуру. Лавиной, звеня и подпрыгивая, весело катились мне навстречу сонмы целковиков — в уплату за материалы, доставку, механизмы, рабсилу. Долг ведь только тем платежом красен, который перекрывает траты вдвое-втрое. Нет цены гениальному по простоте изобретению века — припискам. Наглые, мордатые, ухмыляющиеся, они не дают осечек. Вот уж всем ясно, что в бумаге поселилось приписочное хайло, — ан нет, подписывается бумага! Так проще. Да и я жму — в следующий раз не выручу!

Во втором раунде вышибались для всей стаи командировочные, суточные, гостиничные (хотя никто никого не приглашал и в гостиницах за их неимением не селил), северные, полевые, сверхурочные, ночные, праздничные (если и трудились в поле, по ночам да в праздники, то лишь над «белобрысой»).

Третий раунд без срывов приносил жирные премии — за досрочную сдачу и качество. И уж это, извините, по справедливости!

По совокупности обгладывали заказчика до косточек. Будь он фирмачом — загнулся бы в одночасье. Но тут не разоришься — платеж-то не кровными. Еще и по головке погладят за освоение фондов и расторопность. Стало быть, опять всем хорошо.

Пока проворачивал я без роздыха махины махинаций, срывал глотку, бичуя бичей, подставлялся под обрезы и резаки, мои выкормыши (для неподсудных граждан — ученики) промышляли иначе. Разогнал я их, ухватистых, смекалистых, с моего ножа вскормленных, на все четыре: «Учиняйте негоцию в масштабе, умишком раскидывая. Честь по барышу буду воздавать!» Чем ниже дельце, тем выше «штиль» — не с нас повелось.

Бывало, по году пропадали резвачи-подручные, выполняя коммерческие задания: из лесных районов гнали лес в безлесные; в водных краях скупали рыбу для перепродажи на безрыбье; свежие овощи переправляли из витаминных мест в авитаминозные. Однако возвращались, в бега не уходили даже те, у кого не то что суму, а и подсумок монетой распирало, — такое получали от меня воспитание.

Своим интересом, не текущим, понятно, а конечным, я занимался после раздачи слонов всей стае. Если на годовой круг оседало тысяч двадцать — это был пропащий год, если под сорок — терпимый, за пятьдесят — хороший. Хорошие годы выпадали чаще, иначе не поставить бы дворца, не поднять теремов, не развесить шкур да мехов, не закатывать приемов с подводной резней да ряжеными бандитами, не одипломить близнецов, не обриллиантить Зою Аркадьевну и стрекулисток-хабалок…

Ну вот еще! Уже в окно лезет!.. Боже, да что же это, наконец?!»

Небесный битум, чернее не сыщешь, варили уже не над сосенными маковками, а прямо за окном, вровень с бельчуковским углядом. Живая чернота по каким-то своим законам бурунилась, вихрилась, водоворотилась, билась растрепанными хвостами в стекло, будто намекая, что не прочь пробраться в дом… Не замечая, что делает, Бельчук мелко засеменил ступнями, отъезжая в кресле от ненадежного окна, и, только когда массивная гнутая спинка ткнулась в дальнюю стену, осознал, что рассудок на полминуты был выключен страхом. Не вставая, резко повернулся назад, сдернул с крючка тяжелое охотничье ружье (по обоим стволам в золоченой насечке неслись легконогие газели), торопливо переломил — оно было заряжено. Прерывисто вздохнул, успокаиваясь… «Попробуйте суньтесь!» Под эту ребячливую угрозу — кому?! — навел стволы на пульсирующее чернотой окно… И, вдруг озлившись на свою слабость, многоэтажно отбрил себя, рывком высвободился из кресла-трясины, широко прошагал к ореховому столику, не выпуская, однако, из рук оружия, сгреб ехидный гейшевый выводок, вернулся, устроился поудобнее, ружье приладил сбоку, дулами к окну…

И тут что-то глухо и коротко ударило в пол. Вздрогнул как от электрозаряда — до того, оказывается, натянуты нервы, хоть и только что хорохорился. Оглянулся — в полу торчал стилет. Видно, когда ерзал в кресле, потревожил крепление, и оно упустило кинжал. Выдернул его, машинально протер рукавом узкое тонкое лезвие, мастерски сработанное итальянским оружейником еще в XV веке…

«Ну вот, теперь вооружен до зубов… — Невесело, но уже хмыкнул. — А вечерком всю эту паршивую черноту учено разобъяснит усач Саня, и у меня получится очень смешная история — «Рассказ перепуганного одиночки» — к субботнему застолью. — Покосился на часы. — М-да, до вечера далековато — начало первого, но ничего, потерпим…»

И сами собой в руках оказались пожиратели времени — «четки». На сей раз Юрий Валерьянович тасовал колоду долго и с особым тщанием, и все водил пальцем по торцу, как бы желая на ощупь определить желанную карту, и все менял намерение, пока наконец не выудил… тройку!

Ну окажись это валет, дама, десятка, то есть карты, которые еще не выпадали, Бельчук отмахнулся бы от сегодняшних мрачных чудес — такой у него сейчас был материалистический настрой. Но это пятая или шестая тройка… Схватил колоду и, не мешая, щелчком выбил карту.

Тройка червей!..

Тогда он аккуратно подровнял колоду, положил ее, стараясь не заводиться, на широкий подлокотник и снял верхнюю карту.

Тройка крестей!

Да есть ли вообще в этом проклятом гейшевом выводке другие карты?!

Коротко и сильно ударил по боку колоды — ребром ладони, как по горлу врага. Пластмассовые прямоугольнички улеглись на полу ломаной светлой дорожкой — королями, девятками, тузами…

«Значит, рок? Значит, все-таки это мне знак?.. Я — трешка?! Но отчего же только трешка? Даже не семерик уже… Быть не может… Да вздор, все вздор! Дурацкое совпадение… Посмеюсь я еще над этим денечком… Я еще всем покажу, кто я!»

Вызывающую эту фразу Бельчук глухо прохрипел вслух. Руки его, белея суставами, стискивали ружье… Не думал он, что окончательное решение по дьявольски соблазнительному, но рискованному замыслу будет принято им столь скоропалительно и при столь странных обстоятельствах. Однако ожесточенно выкрикнутые слова, хоть и были спровоцированы темной непознанной силой, означали тем не менее, что разговора по душам с собственной душой не получится.

«Да и какая там к черту душа? У меня она, видно, давным-давно, незаметно как-то иссохла… Хотя нет, иссыхает эта материя от мук, от переживаний, а мне господь, поклон ему, ничего такого не спосылал… Моя душа, верно, сама по себе увяла, отмерла — за ненадобностью. Атрофировалась, как сказали бы мои хабалеты-медички. Туда ей и дорога!.. Что, право, за сантименты?.. Всему свое имя, и мне — тоже. Да, я — хищник. Сильный хищник. А для хищника душа — бремя. Вот зачем этой амурской зверюге, — Бельчук поддел загнутым носком иранской тапочки роскошный хвост тигра, — душа? Прожила бы она с душой-то хоть год? Сдохла бы от голода, думая о несчастных жертвах… Ну а я подыхать не намерен… И вздыхать о возможных жертвах — тоже…

Сразу после пира (уж не чума ли за окном?!), заслуженного мною сполна, то бишь не позже вторника, бросаю часть стаи на новые объекты. Для начала — в пределах собственной своей усадьбы… Что же мы созидаем?.. Оранжереи, фермы?.. Неточно… Цеха?.. Не звучит. Лаборатории — вот что! И точно, и звучит учено. Даже для бичей…

Значит, вдоль забора, того, дальнего, за которым дремучие дебри, ставим по всей длине, а это метров восемьдесят, здоровенный барак… э-э, что за словечко подвернулось, тьфу… Сруб ставим!.. Нет, чехарда в таком доме получится, да и некрасиво… Лучше три автономных сруба — по основным производственным операциям, — связанных переходными галереями… Впрочем, детали планировки обмозгуют сообща мой старый бич-соратник Гвоздь, в непроницаемом прошлом проектировщик, и местные фармацевты — пять женщин уже дали согласие через третьих лиц бросить свои аптеки и принять участие в широкомасштабной акции «Болезням века — красный свет!».