Из охотничьего домика волоклись разбитым наполеоновским охвостьем, не поднимая очей; в тереме разэтаживались по интересу и медленно, мученически источали с потом «кладбищенку», мертвое зелье. Было кавалерам и вспомоществование: на отмочку подносили кислый квас, капустный сок, пивко, легкую сладковатую брагу, а забубенным и «разведенку» — в малой дозе оттягивала исправно. Через тройку часов, промывшись многажды изнутри и снаружи, частично входили в здоровье, и важные животы принимались трубить, требуя работы.
А за этим дело не стопорилось, ждала уж она, работа, кавалеров — там же, в охотничьем, только теперь в сообществе с нагулявшимися по окрестностям дамами. И столование продолжалось, хоть и чуть умереннее, но все равно обильное, не в сравнение горластое, и с вольностями, и с анекдотами, и с заигрывающим повизгиванием. Приемы были рассчитаны на двое суток…
Сейчас, ребячливо пободав широким лбом неохватное стекло, Бельчук опустился на тигровую шкуру и, устроившись в позе гогеновской «Жены короля», с удовольствием извлекал из памяти все эти бесчисленные и такие привычные, им же срежиссированные сцены. И улыбался в предвкушении невиданного торжества, перед коим должны поблекнуть все прошлые забавы. К снеди, томящейся в погребе, послезавтра охотнички прибавят дичину, а с Дальнего Востока явится самолетом продукт нетрадиционный — лангусты, крабы, креветки, презентуемые по такому случаю верными людишками. Даже ненавистных «Камю» и шампанского заготовил Юрий Валерьянович. Так что с утробным интересом порядок…
По одному пункту терзался только Бельчук: какой бы разэтакий номер выкинуть на свой юбилей? Тщеславная душа сделала выбор: к финалу подводной резни ворвутся в маскарадный зал беглые уголовники («Отрепетируем с челядью!») в казенных телогрейках и при щетине, бабахнут из обреза в аквариум — для реальности («Ради такой потехи не жалко!»), потребуют выложить драгоценности («Поглядим, какого лазаря запоете, рыцари!»), какой-нибудь дамочке («Подберем покичливей!») подрежут финкой бретельку, а он, Бельчук, откроет огонь («Именно так!») из коллекционного нагана и уложит двоих («Кровью будут клюквенной истекать и зверски стонать!»).
Не успеет гость очухаться от нападения, а в охотничьем домике его подкараулит следующий сюрприз — живой медведь! («Местный егерь давно предлагал».) Если привязать его позади уже всем известного чучела с коромыслом, большая может выйти потеха: живого-то тоже за чучело примут, и вот тут жди чего угодно!..
Утвердив собственные выдумки, долженствовавшие подчеркнуть независимость юбиляра перед сильными сей округи, Бельчук переселился в кресло, подъехал в нем к окну и задумчиво воззрился на заснеженный свой сад, искрящийся в утреннем солнце, необычайно ярком для зимы и каком-то нарядном («Причепурилось в честь юбиляра!»). Собственно, ничего там нельзя было увидеть, кроме голых стволов фруктовых деревьев, но хозяин «видел» и земляничную плантацию, и малиновое каре вдоль всего забора, и вишневый садик («Ах, что за чудо-наливки дают все эти ягоды!»), и огуречно-помидорные парники, и солнечный пятачок с облепихой и женьшенем… От целебных этих растений мысль ассоциативно переключилась на детей. Сперва, конечно, на дочек-близняшек, смешливых и сметливых хабалок, которых он дорогой ценой, да и то через личный канал, впихнул в медвуз. («Предприимчивый человек должен прежде всего иметь бычье здоровье!») На счет дочерей он не только не заблуждался, но, напротив, поощрял их хватательные движения: милостей от жизни ждут дураки, но в дураках и остаются. И юные девы твердо усвоили оригинально преподанную им науку, даже не ведая о сарказме классика: «Бери, большой тут нет науки, бери, что только можно взять. На что ж привешены нам руки, как не на то, чтоб брать!» Обе специализировались на гинекологии…
И пожелалось Бельчуку чем-то порадовать своих стрекулисток по случаю окончания пятого курса. Но к тряпью его не подпускают, и слава богу, а шубы песцовые к этой зиме справили… Ладно, можно плюнуть на принцип — бабе не место за рулем — и подарить моторную яхту — единственную их романтическую мечту. И еще мебель бы сменить к приезду — во всем втором, женском, этаже… Но тогда что-то надо подкинуть и «соседям» по верхотуре — сыновьям, тоже близнецам («К чему ни приложусь — отдача от меня на двести процентов!») и тоже студентам («Сплошной разор от вашего племени!»), одолевающим третий курс юридического факультета («Чтобы закон стал дышлом, предприимчивому человеку надо уметь его поворачивать!»). А чем их удивишь? На шмотки им давным-давно тьфу, по-настоящему среагировали лишь на подарок к двадцатилетию — на практически новенькие «рено» и «плимут». («Вот так ради отпрысков и на отступничество от принципов идешь».) Жать на все пружины и добывать «мерседес»?.. Эх, то ли дело он сам, в лимузинах по городу не раскатывает — всегда на дорожном велосипеде. Оно и здоровее и скромнее («Не надо пробуждать в пролетариях вековую ненависть к буржуазии — опять схватятся за булыжник!»). А лучше, пожалуй, закончить второй терем, заложенный у северного торца, — больше пользы принесет он парням, чем эти дурацкие иномарки: задумал Юрий Валерьянович оборудовать в нем тяжелоатлетический зал — со штангами, набором блинов, гирями, тренажерами для растяжки и накачки силы. Парни-то у него не слабенькие, с задатками, но пока еще не бельчуковской стати. Прежде на каникулах не знали, куда себя приткнуть, теперь вот будут в породу входить.
Размышляя таким образом, Бельчук слегка лукавил: северный терем был нужен наперед прочих ему самому, поскольку во втором-то этаже виделась хозяину бильярдная («Свояка в середину, там теплее, чужака — в дальнюю, на периферию. А при плохом глазомере может выйти наоборот») и буквально грезилась «Пиковая дама», как он уже окрестил комнату для игры в карты. В них он и впрямь знал толк, безупречно считал варианты, всю игру держал в памяти, и обыграть его было непросто. («Выше интеллекта только интеллект, выше преферанса только преферанс. А между ними знак равенства!»)
Едва бельчуковская мысль набредала на карты, он должен был тотчас обратить на них и свои действия. Дотянувшись до орехового столика, Юрий Валерьянович взял гейшевую колоду, к коей питал слабость, чиркнул глазом по зазывным рубашкам, ответно улыбнулся узколицым тонкостанным лукавицам, снова не удержался, сгусарил: «И-и-эх!» — машинально листанул, потасовал и вытянул карту наугад.
Вышла тройка.
«Опять! Надо же… Прямо знак какой-то. Ведь был я когда-то именно троечкой. Всего лишь троечкой…»
В последние месяцы Бельчук испытывал, и по мере приближения юбилея все острее, физическую потребность побыть наедине с собой, остановиться, оглянуться, что называется, на прожитое, потолковать по душам с собственной душой, спервоначала выяснив, правда, цела ли вообще-то, и если окажется, что да, цела, жива и умеет толику совеститься, хотя, понятно, заскорузла, обесчувствелась порядочно и черным-черна от содеянного и виденного, — тогда, может быть, и помараковать с нею, а не подправить ли в чем свою линию, не осадить ли где назад и, главное, впрягаться ли в постромки того капитального и рискованного дела, в котором, примерившись, обсчитав затраты и взрыхлив уже частично почву, обнаружил перехватывающие дух выгоды, но которое, не исключено, могло привести к исходу весьма плачевному, если не роковому.
Собственно, ради уединенного раздумья он и отмахнулся от привычной прорвы дел, вырвался из городской квартиры и прикатил в свою усадьбу, как сам определил, на двое суток тишины. Ведь послезавтра надо будет колготиться с приемом охотничьей и морской провизии, а что того пуще — нагрянет орда нанятой прислуги под водительством Зои Аркадьевны и бой-девиц, поднимется тарарам, пойдут круговерть да бестолковщина, разгон и рохле и шустряку — не спрячешься, не присядешь. Так что хочешь оглянуться — либо сегодня, либо никогда, после-то юбилея уж не ко дню…
И потянулась память к младым годам. Бельчук перебирал лишь основные вехи, но так старательно, будто жизнь свою кому-то рассказывал. Или даже объяснял…
