Но мелкие эти досадины нисколько не отравляли всеобщего торжества по случаю праздника Единения, учрежденного полторы тысячи лет назад в ознаменование конца религиозной междоусобицы, раздиравшей десятимиллиардную — и единственную на планете — нацию трафальеров.
Переливаясь многоцветьем пышных и ярких старинных костюмов, гомоня на все лады радостными голосами, грохоча допотопными прадедовскими трубами и барабанами, рьяно импровизируя на новейших портативных музыкальных синтезаторах, извиваясь в модных гимнастических танцах, карнавал медленно взбирался на 7-й холм, где некогда была провозглашена декларация Единения и где ныне, на самой вершине, высилась тысячеметровая Игла, одна половина которой — по вертикали — была густо-черной, другая — ослепительно желтой, что символизировало слияние враждовавших в глубине веков религий и возникновение единоверия.
Первые потоки трафальеров уже достигли вершины и теперь растекались вправо и влево по холму, склоны которого были превращены в неохватные для глаза трибуны. Правда, своими пластиковыми скамьями они были обращены не вниз, как на стадионах, а вверх — к Игле. Семьи и компании шумно рассаживались на скамьях, развязывали продающиеся всюду по случаю праздника бурдюки с выдержанным вином, открывали большие гастрономические и кондитерские торбы, каждая из которых таила для своего владельца какой-нибудь сюрприз. Рослый даже для трафальеров, семиметровый, горожанин заливался счастливым младенческим смехом, обнаружив в торбе, помимо изысканной снеди, герметически закрытый аквариум с горной форелью и миниатюрный очаг, на котором ему предлагалось — непременно собственноручно! — изжарить рыбу по одному из приложенных рецептов. А рядом, уже не в силах выражать восторг в полный голос, повизгивала ясноглазая, с бантом во всю голову двухметровая малышка: ей достался заводной белый медвежонок, который методично извлекал из розовой пасти мороженое — в виде моржа, белки, волка и других зверюшек, ни разу никого не повторив, и при этом говорил неожиданным басом: «На здоровье!»
Дождь не стихал, но уже не досаждал, как в начале шествия, — все успели разжиться надежной защитой от трассирующих огненных градин. Сейчас, когда на планету разом пала обычно непроницаемая ночь, градины превратились — хоть и буйствовали вокруг фейерверк и иллюминация — в сказочное украшение праздника: тонкие золотистые нити, беспрерывно прошивая темень, освещали хаотично пульсирующим, но ярким светом и расфранченных жителей с их пестрым скарбом, и вознесшийся над городом холм с пятьюстами белоснежными ярусами скамей, и дерзновенно обращенную в явь инженерную мечту — фантастическую державную Иглу, старательно отражающую в своей ячеистой поверхности все это огненное пиршество.
Рассевшиеся горожане, жующие и пьющие, стряпающие и бездельничающие, хохочущие и болтающие, услаждались лицедейством комиков, по заповедному трафальерскому обычаю творящих в эту праздничную ночь сатиры на служителей культа планеты. На широких подмостках у основания Иглы, укрытые от камнепада прозрачной полусферой, актеры давали пьесу, в которой, искусно копируя манеры, мимику, жесты, голоса ревнителей веры, по традиции едко поддевали их, осмеивая велеречивых, но недеятельных, деятельных, но неразумных, разумных, но несведущих, сведущих, да не в том, к чему приставлены… Ревнители веры, случалось, весьма дулись, а то и гневались на сатиры, но комедиантов обижать не смели — жесткий закон гарантировал им неприкосновенность. Впрочем, находились и иные — поумнее: насмешки над собой анализировали и в действия свои вносили коррективы.
Представление, сотканное из самостоятельных картин, колющих то ревнителя веры глухой сельской провинции, то ни много ни мало сам Державный синклит, длилось без перерыва уже третий час, и счастливцы, попавшие в голову карнавала и захватившие лучшие ярусы, поближе к Игле, стали все чаще и нетерпеливее оборачиваться назад, вглядываясь в подножие холма. Там, внизу, сквозь арки, разделяющие религиозные и административные дворцы, которые замкнутым кругом опоясывали холм, продолжал мощно струиться ревущий карнавал, плотно заполняя горожанами нижние ярусы. Специально для прибывающих работала часть разбросанных по склонам огромных, площадью в двести квадратных метров, плоских телеэкранов, воспроизводящих в записи начало ядовитого лицедейства. Прочие экраны, тоже развернутые вдоль склонов, чтобы не ограничивать дальнозорким обзор вершины, передавали происходящее на подмостках — представление должен хорошо видеть каждый.
По исконному обычаю, лишь когда все без исключения участники карнавала, вплоть до приблудившихся дворняг, наконец разместятся на холме, только тогда начнется заключительная и самая главная картина — сатира на верховного ревнителя веры всей планеты — Поводыря. Он сам будет находиться в ложе, что примыкает к подмосткам справа, и стоя — именно стоя! — будет смотреть со стороны на себя, изображаемого лицедеем, и слушать, что думает про него, Поводыря, вся трафальерская нация. Ведь актеры, готовясь к празднику, собирали суждения о нем в различных слоях населения — от политиков до селян. И этот холм знавал мгновения, которые позже застывали строками, иной раз трагическими, в истории Трафальерума.
Вскоре после провозглашения Единения Поводырю Второму вдруг почудилось, что вновь оживает иноверие, вновь сколачивают боевые фаланги религиозные враги-фанатики, жаждущие его свержения. И повелел он, такой же фанатик, как и враги его, только проповедующий иные догматы, выжечь крамолу без пощады. Любого трафальера, независимо от рода занятий, положения и заслуг, могли схватить просто по подозрению и отправить к всевышнему без всякого разбирательства. Незамедлительно сам собой сформировался и чудовищно размножился клан доброхотов-шептунов, вожделенно накручивавших телефонные номера тайных служб, где автоматы записывали на пленку всякую хулу. И, что горестней всего, именно всякая, даже самая примитивная, шла в дело. За несколько лет фанатичному ревнителю веры удалось сократить численность населения на сорок миллионов. А охота за иноверцами все ширилась и, без сомнения, опять привела бы к всеобщей резне, если бы… Если бы не совпавший с критическим моментом очередной праздник Единения.
Как всегда, апогеем карнавала было лицедейство, а апогеем последнего — сатира на Поводыря. Представление текло спокойно, пока актер, игравший его, подчеркивал, хоть и слегка карикатурно, размах деяний и твердость натуры религиозного лидера. Но вот по ходу сатиры ему подали обед: на большом деревянном блюде штабелем лежали… иноверцы. Разумеется, выпеченные из теста и разрисованные под живых цветными кремами и глазурью. Актер со звериным рыком набросился на фигурки, прокусывая им глотки, откуда тотчас ударяли алые фонтаны. Он споро подставлял под них кубок и жадно, зримо наслаждаясь и хмелея, выпивал. Потом с хрустом сгрызал плоть…
Гигантские массы зрителей, облепивших холм, оцепенели. Актер вонзил зубы уже в пятого или шестого иноверца, и тут грохнул выстрел. Поводырь на подмостках рухнул, а Поводырь в ложе продолжал неистово стрелять во вздрагивающее тело.
И тогда трафальеры в едином порыве повскакивали на скамьи, и невообразимой силы вопль сотряс холм: «У-бий-ца!»
Страшное это слово ударило в Поводыря не за одного только лицедея, но за всех, им погубленных.
Склоны холма, от самого подножия до вершины, пришли в движение — трафальеры двинулись к ложе.
Поводырь инстинктивно отпрянул и, споткнувшись о низкий декоративный барьерчик, упал на каменные плиты.
Толпа довершила возмездие…
Сейчас ничего похожего на эту древнюю страницу истории произойти не могло — иная жизнь шла на Трафальеруме, — но все же горожане толпились в ожидании каких-нибудь острых сюрпризов со стороны изобретательных комедиантов и усмешливо поглядывали на нынешнего Поводыря, по счету 91-го.
Он был мал ростом, всего-то около четырех метров, но широк костью и плотен. Рядом с ним в ложе сидели сановные ревнители веры, его ближайшие сподвижники. Когда сатира вонзалась в кого-то из них, осмеиваемый вставал — в знак уважения к всеобщему мнению. Бесстрастно следя за представлением и фиксируя внимание ревнителей на наиболее серьезных и справедливых уколах, Поводырь то и дело поглядывал сквозь полусферу вверх, в обычно черную, а сейчас пульсирующую светом бездну, откуда мерно низвергался огненный дождь.
