— Конечно, найдется.
— Все-таки жалко, что вам не удастся повидать Мюнхен. А вы устройте себе маленькие каникулы по пути в Аугсбург и запаситесь приятными воспоминаниями. — Он улыбнулся.
— Боюсь, это невозможно, — серьезно, даже несколько сурово сказала гувернантка и покачала головой. — Одна…
Он сразу понял и сдержанно поклонился. Больше они не разговаривали. Поезд, круша тьму, летел вперед, открывая свою огненную грудь горам и долинам. В вагоне было тепло. Девочке показалось, что она отдана во власть кого-то сильного, стремительно уносящего ее в неведомую даль. Постепенно в коридоре заходили, заговорили, заскрипели… Голоса… Свист… В окно впились длинные дождевые иглы… Но это не имело значения, потому что происходило снаружи… У нее есть зонтик… В конце концов нижняя губка у нее слегка оттопырилась, она вздохнула о чем-то, разжала и сжала пальчики в кулачки и крепко заснула.
— Пардон! Пардон!
Она проснулась, услышав, как закрывается, скользя, дверь купе. Что случилось? Наверное, кто-то вошел и вышел. Старичок все так же сидел в углу, только спину он держал еще прямее, чем раньше, руки засунул в карманы, и вообще вид у него был явно недовольный.
— Ха! Ха! Ха! — донеслось из соседнего купе. Еще не совсем проснувшись, она поднесла руки к волосам, желая убедиться в том, что не спит.
— Позор! — буркнул старичок то ли себе, то ли ей. — Грубые животные. Боюсь, они вас побеспокоили, милая фрейлейн.
Да нет. Она все равно уже проснулась. На холодных серебряных часиках половина пятого. Голубой свет уже заполнил купе. Когда она протерла кружочек в запотевшем окне, стали видны светлые лоскуты полей, россыпи белых домишек, похожих на грибы, дорога, как на картинке, обсаженная тополями, река. Красиво! Все красивое и все чужое! Даже розовые облака на небе. Заметно похолодало, но она сделала вид, что ей еще холоднее, чем на самом деле, задрожала, начала тереть руки, натягивать повыше воротник пальто — и все оттого, что была счастлива.
Поезд замедлил ход. Машинист вновь дал оглушительный свисток. Они подъезжали к городу. Мимо заскользили розовые, желтые дома, но уже на этаж два повыше, они еще спали, прикрыв глаза зелеными веками, под охраной подрагивающих в чистом воздухе и будто вставших на цыпочки, чтобы лучше слышать, тополей. В одном доме женщина открыла ставни, перевесила через подоконник красно белый матрац, да так и осталась стоять, пристально вглядываясь в проходящий мимо поезд. У нее были белое лицо, черные волосы и белая шерстяная шаль на плечах. В дверях и окнах просыпающихся домов начали появляться другие женщины. Навстречу прошла отара овец. Их гнал пастух в синей блузе и деревянных, с острыми носами башмаках. Смотрите! Смотрите же, какие цветы! И возле станции! Обычные розы похожи на букеты для невест, герань — белая, розовая, словно из воска, такую никогда не вырастишь дома, разве в теплице. Поезд шел все медленнее. Какой-то мужчина поливал из лейки платформу.
— А-а-а-ах!
Кто-то бежал, размахивая руками. Высокая толстая женщина протиснулась в стеклянную дверь с подносом клубники в руках. Ужасно хочется пить! Пить!
— А-а-а-ах!
Тот же самый человек бежал обратно. Поезд остановился. Старичок надел пальто и улыбнулся ей. Он что-то сказал, но она не разобрала, только улыбнулась в ответ, и он вышел. Пока его не было, юная гувернанточка оглядела себя в зеркале, что-то встряхнула, что-то пригладила с той аккуратностью и практичностью, которые свойственны взрослой девушке, путешествующей одной, когда она должна рассчитывать только на свои руки и глаза. Пить, пить! В воздухе пахло водой. Она опустила окно, и толстая женщина с клубникой специально прошла совсем рядом с высоко поднятым подбородком.
— Nein, danke[31], — сказала гувернантка, не в силах отвести глаза от огромных ягод, уложенных на блестящие листья. — Wieviel?[32] — все-таки спросила она.
— Две с половиной марки, фрейлейн.
— Боже милостивый!
Она отошла от окна, вновь уселась в своем углу и целую минуту ощущала себя весьма рассудительной особой. Полкроны!
— Х-о-о-о-о-о-и-и-и! — зашумел паровоз, собираясь с силами. Жаль будет, подумала она, если старичок опоздает. Уже совсем светло. Ах, какая прелесть! Вот только жажда. Куда же он пропал? А, вот и он. Она от души улыбнулась ему, как улыбаются старому надежному другу, широко, открыто, до ямочек на щеках, а он закрыл дверь, повернулся к ней лицом и достал из-под пелерины корзиночку с клубникой.
— Надеюсь, фрейлейн окажет мне честь…
— Это? Мне? — Она отпрянула от него, даже подняла руки, как бы защищаясь от алого котенка, которого он собирался швырнуть ей на колени.
— Конечно же, вам, — спокойно сказал старичок. — Я уж лет двадцать, как ее не ем.
— Ой, спасибо. Danke bestens[33] — с запинкой произнесла она, — sie sind so sehr schön![34]
— Ешьте, ешьте, — в голосе и во взгляде старичка была лишь одна доброжелательность. — Хотя бы одну.
— Нет, нет, нет.
Движения ее ручки были полны робости и очарования. Каждую ягоду она кусала два раза, такие они были большие… сок бежал по ее пальцам… И тут, жуя ягоды, она в первый раз представила себе старичка этаким милым родным дедушкой. Не дедушка, а чудо! Прямо как в книжке!
Солнце поднялось уже высоко, и голубое небо поглотило розовые клубничные облака.
— Вкусно? — спросил старичок. — Не хуже, чем на вид?
Съев ягоды, гувернанточка прониклась к старичку такой симпатией, словно была знакома с ним много-много лет. Она рассказала ему о фрау Арнольдт, о том, как получила у нее место.
Может, он знает, где находится отель «Грюнвальд»? Фрау Арнольдт приедет только вечером. Он же молча слушал ее, пока не узнал о ее делах, может быть, даже больше, чем она сама. Тогда он сказал… глядя в сторону… разглаживая сложенные вместе коричневые замшевые перчатки.
— Может быть, тогда вы разрешите мне показать вам Мюнхен? Конечно, не весь. Разве лишь Картинную галерею и Английский сад? Будет очень жалко, если вы целый день проведете в отеле. Да там вам будет и неудобно… в чужом месте, одной. Nicht wahr?[35] Вы возвратитесь сразу после полудня или когда пожелаете и доставите старику большое удовольствие.
— Да, — сказала она, и он немедленно принялся ее благодарить, расписывать свое путешествие в Турцию, розовое масло, отчего ее колебания лишь усилились. Наверное, она поступает дурно. К тому же она его совсем не знает, но он такой старый и был добр к ней… Не говоря уж о клубнике… Как она объяснит причину отказа? И это ее последний день, самый последний день, когда она может делать все, что ей угодно. Я поступаю дурно! Я поступаю дурно! — стучало у нее в голове.
Капля солнечного света упала ей в ладошки и притаилась там, теплая и непоседливая.
— Позвольте мне проводить вас до отеля, попросил старичок. — А потом я зайду за вами, скажем, часов в десять. — Он достал бумажник и вручил карточку «Herr Regierungsrat…»[36].
Он, к тому же, знатный господин. Все должно быть хорошо. Подумав так, юная гувернантка перестала мучиться и предалась удовольствию пребывания за границей, все разглядывая, читая объявления, слушая рассказы о великом Мюнхене — очаровательный дедушка беспокоится о ее времяпрепровождении, — до тех пор, пока не по казался Главный вокзал Мюнхена.
— Носильщик! Носильщик!
Он нашел для нее носильщика, коротко распорядился насчет собственного багажа и провел ее через растерянную толпу до чистых белых ступенек отеля «Грюнвальд». Объяснив управляющему, что от него требуется, словно они договорились об этом заранее, он ненадолго задержал ее маленькую ручку в своих больших руках, одетых в коричневые замшевые перчатки.
