В поезде, едва прикоснувшись головой к подушке, Виктор заснул. Анатолий вслушивался в его могучий храп и злился — сон не шел. Было все — и мерное покачивание вагона, и пресловутый «перестук колес на стыках рельс», и полумрак купе — только сон не приходил. Болела голова от выпитого вина. Чашка кофе, которая, по словам многоопытного Светаева, как рукой должна была развеять алкогольные пары, не помогла. А может быть, она и явилась причиной бессонницы? Анатолий никак не мог удобно улечься — то полка казалсь жесткой, то подушка маленькой, то сползало одеяло. Читать нельзя — свет в купе выключили.

Стал вспоминать все, что было за эти двое командировочных суток, споры с Виктором. Он, казалось, без особых усилий мог разбить любые доводы Анатолия, в новом свете показать обыденные явления, оспорить то, что не подлежало сомнению, и высмеять — считавшееся святым.

— Зри в корень, — поучал Виктор, — и ты увидишь, что не все белое — светлое, а черное — мрачное. Вдумайся, почему каждое человеческое свойство в нашем языке получило одно наименование отрицательное, другое — положительное. Об одном и том же человеке можно сказать — скупой и бережливый, трус и осторожный, глупый и непосредственный, «трепач» и фантазер, взбалмошный и страстный. Читая газеты, книги, ты не принимай все на веру, в готовом виде, а думай, думай, какую оценку каждому фактику дать — порицать или хвалить. Только в таком случае ты сможешь стать самостоятельной личностью. Человек должен иметь свою волю, свои твердые убеждения. Подчеркиваю, свои, а не чужие, тысячи раз повторенные и взятые тобой напрокат. Воля может и должна быть предметом гордости гораздо больше, чем талант. Способность рассчитывать среди осложнений жизни — это печать большой воли, — говаривал автор «Человеческой комедии», а он-то лучше других знал цену человеку.

Соглашаясь с Виктором, молодой журналист не замечал, как, поддаваясь очарованию его гладкой речи, взрывной силе фраз, он утрачивал свою самостоятельность, подчинялся чужой воле. В последнее время, в особенности после статьи о школе, Анатолий наконец поверил в свое журналистское призвание, а Виктор, походя, снова внес смятение в душу, снова заронил сомнения, снова возник осточертевший вопрос: «Свою ли тропинку на земле протаптываю?»

— Призвания, старик, между делом не определишь, — поучал Виктор, — десять, двадцать раз жизнь тебе по морде даст, шишек наставит, прежде чем оценит твою стоимость. Призвание можно доказать, только жертвуя всем, прежде всего своим покоем и благополучием. Беги, беги из Принеманска к чертовой бабушке, хватит держаться за папины штаны…

— Почему беги, — слабо отбивался Анатолий, — откуда ты взял, что я держусь за папины штаны? Большинство людей живет семьями, держится за родные места. Мы с гордостью пишем и говорим о рабочих династиях, потомственных артистах, врачах…

— И это ты считаешь положительным. Отец долбал уголь, и сын под землю лезь, дед ставил клизмы, и внук пусть ставит. Скукота. Каждый свое ищи, каждый сам должен завоевать свое место под солнцем. Упорство и только упорство дадут тебе оружие, с которым ты сможешь идти по жизни, не склоняя головы.

Что это, обычная болтовня Светаева или волнующие его проблемы? Анатолий терялся в догадках. Чем громче храпел Светаев, тем сильнее злился молодой Ткаченко. Мысленно обзывал Виктора краснобаем, а себя оболтусом за то, что развесил уши и принимал болтовню товарища за чистую монету. Теперь он постарался переключить мысли на другую волну. Как там Женя? Мало он думал о ней в последнее время. Пора, давно пора определить отношения с ней. Сделать это надо сейчас, завтра, послезавтра. А почему, собственно говоря, такая спешка? К другу надо спешить, когда твоя помощь ему больше всего нужна! Верно. А у Жени беда. Причем здесь беда. Без Жени Печаловой ему пасмурным покажется даже солнечный день. И все-таки страшно на всю жизнь связывать свою судьбу с судьбой другого. Интересно, что бы ответил на эти вопросы Светаев. Но лучше, пожалуй, его не спрашивать. Ответ надо найти самому — это так же очевидно, как и то, что женщина сама должна рожать и никто ей не помогает вынашивать плод.

В купе вспыхнул свет. Приближался Принеманск. Виктор громко зевнул, потянулся:

— Проснулся, старик? Знаешь, какие первые слова произнесли бы звери, вдруг заговорив по-человечески?

— Какие?

— Заяц, зайдя в ресторан, потребовал бы: «Официант, подайте мне жаркое из охотничьей собаки!»

— Остроумно, Виктор, но я это уже где-то читал.

Такого разноса Анатолий не ожидал. Полосу о военно-патриотической работе написали быстро. Помогла сноровка Виктора Светаева. Он умело использовал вырезки из старых газет, другие материалы, которые молодому Ткаченко советовал прочитать его отец. Получилось живо, гладко. Анатолий долго писал интервью с секретарем райкома. Хотелось более полно выразить его мысль, но Виктор все переписал заново:

— Пойми, в-ю-ноша, не все, что слышишь, надо тащить в газету. Мало ли что в беседе скажет секретарь райкома партии…

В секретариате готовили праздничный номер, посвященный Дню Советской Армии, торопились, и материалы, написанные молодыми журналистами, без задержки отправили в набор. Потом разразился скандал. Новый редактор снял полосу, как бездумную, и Соколов не знал, чем заполнить освободившееся место.

Утром только и было разговора, что о провале Светаева и молодого Ткаченко. Ответственный секретарь, который подписал материалы в набор, напустился на молодых журналистов. Говорил, что они подвели коллектив, что по их вине праздничный номер вышел скучным и серым.

— Разве такой номер надо было подготовить в честь нашей героической армии! — с пафосом заметил на летучке заместитель главного редактора Герасим Кузьмич. — Уж больно мы доверяем молодым журналистам. Пусть даже они способные — этот Светаев и сын Павла Петровича, но разве им по плечу подготовить полосу для праздничного номера? Тем более в командировке, когда надо самому мозгами шевелить, а папы рядом нет…

— Причем здесь отец? — не выдержал Анатолий, — я и сам не маленький!

— Помолчите, товарищ Ткаченко, — грозно насупил брови Герасим Кузьмич, — нельзя злоупотреблять нашим добрым отношением к вашему отцу, а вы не цените нашего терпения. Вы мальчишка, а позволяете себе говорить высокомерно со старшими товарищами. Вы не постеснялись даже у меня в кабинете вести себя по-хулигански.

— Вы же тогда в передовой неправильно написали…

— Вот видите, — развел руками Герасим Кузьмич и повернулся к Криницкому, — я думаю, что новый редактор проявит принципиальность и сделает необходимые оргвыводы из вашего поведения и недобросовестной подготовки материала к праздничному номеру.

Криницкий, подводя итоги обсуждения, пытался несколько смягчить критические замечания. Он сказал, что виноваты не только молодые журналисты, но и работники секретариата. Такую полосу лучше было поручить писать людям, прошедшим армейскую школу. Молодые, которые ни разу не переступали порога казармы, изложили банальные мысли, а то новое, что вошло нынче в жизнь армии, о чем им говорили люди опытные, упустили…

Виктор Светаев толкнул в бок приятеля по несчастью и написал в блокноте: «Секретарь — артиллерист. Вот откуда ветер. Курелла рекомендован первым секретарем Принеманского горкома»…

— Ну и черт с ним, — вслух произнес Анатолий.

На него оглянулись сидевшие впереди сотрудники редакции. Герасим Кузьмич погрозил авторучкой:

— Ведите себя прилично, Ткаченко. Не мешайте говорить главному редактору. Или вам критика не по нраву…

Да, критика явно пришлась Анатолию не по нраву. До сих пор его чаще уговаривали, а он сопротивлялся, его призывали к бо́льшей активности, называли способным. А здесь сказали столько неприятного, и кто? Герасим Кузьмич! Он же двух слов связать не умеет. И все-таки парень чувствовал, что выступавшие во многом были правы. Это, пожалуй, больше всего и огорчало. Полосу они писали тяп-ляп, без души, выхолостили интервью с секретарем райкома партии. Допустим, сделал это Светаев, но Анатолий не возражал. Как он мог других агитировать служить в армии, когда сам не рвется надеть солдатскую форму? А какое он имеет право оставаться журналистом? Написать заявление, и дело с концом.