Второй майский день был по-летнему жарок. После зимнего сидения в городе часы, проведенные в лесу, на берегу реки, опьянили. Анатолию все казалось волшебным, сказочным — и лес, накинувший на деревья нежное кружевное покрывало листвы, и восторженный птичий гомон, и плеск волны, и удары мяча. Анатолий никогда даже не подозревал, что у него, типичного «дитяти асфальта», может вызывать такое умиление нежный лепесток и скороговорка ручейка. Не только природа, но и люди, весь окружающий мир казались такими хорошими. Вспомнилось, как зимой он удивился, прочитав в «Дневнике» сурового Дзержинского, что тот в тюремной камере мечтал о цветах. Цветы и решетка! А сейчас он думал, что тот, кто, как Дзержинский, любил людей, должен был страстно любить цветы, лес, речку. Очевидно, поэты правы, когда заставляют героя-солдата, прежде чем подняться в атаку, любовно ласкать взглядом травинку, следить за ползущим муравьем.

Горожане, попавшие на лоно природы, напоминали шаловливых детей, — бегали наперегонки, кувыркались, гоняли мяч, а устав от возни, принимались обсуждать мировые проблемы.

К обеду в центре внимания оказались рыбаки. Настало время платить по векселям. Утром они обещали угостить всех ухой из окуней. Днем — вынуждены были смиренно выслушивать шутки в свой адрес. Виктор Светаев наконец получил возможность блеснуть остроумием. Увидев Анатолия, уныло бредущего с удочками, он спросил:

— Какая самая большая рыба водится в наших водах? — и сам ответил: — Та, что сорвалась с крючка у Ткаченко.

Неудачливый рыбак провел рукой от подбородка до пупа: мол, шутка-то с бородой. Но Виктор и не думал сдаваться:

— Внимание, товарищи, я связываю у запястья руки Ткаченко, и пусть он скажет, какой величины рыбу поймал. Проделаем эксперимент.

— Ну тебя, — отмахнулся от приятеля Анатолий.

— Сдаешься? Знаем мы вас, рыбаков. Каждый выловленный вами пескарик бывает длиной от кончиков пальцев до плеча. С завязанными руками такого не покажешь. А на большее фантазии не хватит. А я покажу, хочешь?

— Ну!

Любопытные обступили приятелей. Светаев раззадорился и, вытянув вперед руки, попросил связать их. Анатолий, намотав на запястья обеих рук Виктора метра три лески, спросил его:

— Ну покажи, какую рыбу ты поймал?

Виктор соединил большие и указательные пальцы рук так, что получился круг размером с блюдечко, и произнес:

— Рыба была громадная. Глазища — во!

Шутка понравилась. Все засмеялись.

— Отсутствие ухи, — бросил боевой клич Светаев, — восполним вином. — И протянул руку: — Подайте, кто сколько может, бутылкой своей трудовой.

Пили весело, не скупясь на подначку и прибаутки, но никто не пьянел, никто не лез целоваться и объясняться в любви.

Солнце стояло еще высоко, когда автобусные гудки стали созывать разбредшихся по лесу сотрудников «Зари Немана». К сожалению, праздники окончились, завтра рабочий день, пора настраиваться на трудовой лад.

Бежит по лесу автобус, а его обгоняет не спетая в лесу застольная песня военных корреспондентов.

— Гляди, гляди, — схватил Анатолия за руку Светаев. — Узнаешь?

На обочине дороги, возле «Волги», стояла Женя с огромным букетом черемухи.

— Что тебя удивляет? В такой хороший день Женя тоже могла поехать в лес отдохнуть. Не все же ей киснуть в комнате.

— Я спрашиваю, узнал ли ты «Волгу», — настаивал Светаев, — машина-то редакторская. То-то ему было с нами скучно на маевку ехать. Гляди, парень, я, конечно, не… Но…

«Так вот почему ее интересовало, женат ли Криницкий, — подумал Анатолий. — А я-то еще ей давал советы, уговаривал: человек не может оставаться один. Вняла совету — не осталась».

— Ты что нос повесил? — Светаев похлопал приятеля по плечу. — Такова жизнь, парень. А подробности? К черту подробности!

Отгремели оркестры, отзвенели песни, умолкли ораторы. Праздники окончились. Не только первомайские, но и День печати, День радио и День Победы. Выпущены все праздничные номера. Наступили будни. Как и обычно, Криницкий задержался в редакции допоздна. Стрелки часов приближались к полуночи, когда принесли, наконец, первую полосу. На ней печаталась передовая статья, написанная Олегом Игоревичем. В ней говорилось о том, что близится лето, пора отпусков, и сейчас, когда у трудящихся два выходных дня, общественные организации должны особенно тщательно продумать мероприятия, связанные с летним отдыхом.

Криницкий перечитал передовую и недовольно поморщился: какой язык! И это написал он. Если бы это был очерк, рецензия, которые шли за его подписью, ни за что бы не оставил: «Тщательно продумать мероприятия, связанные»… В передовой статье этот канцелярско-бюрократический оборот не казался чужеродным. Когда брался редактировать «Зарю», был настроен весьма решительно. Ни одной казенной передовой. Именно с первой статьи в газете следует начинать задушевный, дружеский разговор с читателем. Обращать его внимание на то, что сегодня самое главное. Но такой разговор почему-то не получается. Велика сила привычки, инерции.

Олег Игоревич сам слышал, как Викентий Соколов, уговаривая заведующего отделом написать передовую, выдвинул в качестве главного аргумента:

— Скоро 15 число. Тогда и не проси, не поставлю.

Этот разговор мог показаться странным только для непосвященных. 15 числа печатается последний номер, который входит в гонорарную ведомость за первую половину месяца. Все хотят, чтобы собственный материал прошел четырнадцатого, пятнадцатого — иначе останутся без гонорара. Материальный стимул, конечно, не обойдешь, но он не может оставаться решающим, определять, когда, кому и на какую тему писать передовую статью. С этим надо решительно кончать.

Криницкий прошелся по кабинету, от долгого сидения затекли ноги. Он остановился у стены, где никелированными зажимами были схвачены три ранее прочитанные полосы завтрашнего номера. Кажется, все в порядке. Можно и уходить. Дежурный редактор — Герасим Кузьмич. Даже он ничего не успеет испортить. Надо бы попрощаться, предупредить, что уходит. Но встречаться с заместителем не хотелось. Олег Игоревич не мог забыть неприятный разговор, который произошел сегодня у него с секретарем обкома партии. Разговор начался с вопроса:

— Какие у тебя, Олег Игоревич, взаимоотношения с заместителем?

Криницкий чистосердечно признался:

— Никаких. Полтора месяца он был в больнице. А я его отсутствия даже не заметил. Не такой мне нужен заместитель. Вот бы вернуть Ткаченко…

— У вас с Герасимом Кузьмичом, кажется, полная взаимность. Вот читай, в Москву он написал, недоволен тобой, плохую газету делаешь.

Криницкий прочитал пространное письмо своего заместителя. Герасим Кузьмич сообщал в ЦК КПСС об отдельных, как ему казалось, просчетах редакции. Упрекал Криницкого за увлечение статьями на моральные, бытовые темы, в ущерб производственным. Замечал, что главный редактор неправильно воспитывает молодые кадры, дает критиковать авторитетных работников, передовиков труда тем, кто не имеет на это морального права, оголил отделы и в порядке эксперимента послал группу литературных работников в отдел писем, где они «по существу бездельничают, сидят и выжидают, не появится ли для них выгодная темка, чтобы блеснуть высоким стилем». В заключение Герасим Кузьмич делал вывод: «„Заря Немана“ утрачивает партийный стиль, серьезность, становится развлекательным чтивом».

— Ну? — спросил секретарь обкома.

— Меня это письмо не удивляет и не огорчает. Проверить вам легко, возьмите комплект газеты, посадите инструкторов…

— Это мы догадались и сами.

— Тем более. Что касается молодых, то их у нас раз-два, и обчелся. Я считаю, что газету не могут делать только кандидаты в пенсионеры…

— А просишь Ткаченко. Непоследовательно…

— Почему же. Герасим Кузьмич душой пенсионер, а Павел Петрович и в больнице без людей не мог, на машиностроительном стал своим человеком…