— Но давай вернемся к испанским делам. Что это у тебя еще за закладка? — спросил журналист.

Ткаченко открыл «Дневник», где между страницами лежала бумажка, прочитал: «Слава героям воздуха! Фашистские самолеты, сбитые летчиками свободы, свидетельствуют перед миром, что фашизм будет побежден у ворот Мадрида. Да здравствуют пилоты республики!»

— Мадрид все-таки фашисты взяли, — с грустью в голосе сказал Герман.

— Да, взяли. Взяли, несмотря на героизм испанских республиканцев, их друзей из Советского Союза и других стран. Фашизм разбили не под Мадридом, а под Москвой, Ленинградом, Сталинградом, в Берлине. И громили его вместе с другими воинами Советской Армии и «курносые» Смушкевича. Хотя Якова Владимировича к тому времени уже не было в живых. Но громить фашизм они начали под Мадридом. И полученное там боевое крещение, накопленный опыт им пригодились.

Протяжно зазвонил телефон. Герман снял трубку:

— Квартира Ткаченко. Дома… Сейчас позову…

Открыв дверь в кабинет к Павлу Петровичу, закричал:

— Дедка, быстрее. Москва! Смушкевич звонит…

В глазах мальчика нетрудно было прочитать и любопытство, и удивление, и восторг. Он не спешил покидать прихожую, пока дед вел разговор с кем-то из знаменитой семьи Смушкевичей. Как назло, дед был немногословен, ограничивался короткими, малозначащими «да», «очень хорошо», «жду», «буду рад». И только дважды упомянул имя и отечество «Роза Яковлевна».

Когда трубка была снова положена на аппарат, а дед отправился к своему столу, Герман не смог дальше скрывать любопытство, спросил:

— Кто звонил, какой Смушкевич?

— Не какой, а какая, — ответил Ткаченко, — Роза Яковлевна. Дочь Якова Владимировича Смушкевича. Она очень много сделала для того, чтобы люди помнили, узнавали новые подробности о жизни и делах ее замечательного отца. Мы давно знакомы, дружим с Розой Яковлевной. Она свела меня со многими людьми, знавшими Смушкевича, собирала воспоминания о Якове Владимировиче. Интересны и ее рассказы об отце… Правда, ей было всего лет четырнадцать-пятнадцать, когда она потеряла отца.

— Четырнадцать-пятнадцать… — повторил внук. — Ты считаешь, что это мало? Больше даже, чем мне сейчас. Значит, она многое помнит. Вот я сейчас…

— Кое-что помнит, — согласился дедушка, — хотя и не все события могла в ту пору осмыслить. Я попросил ее написать для нашей газеты статью, воспоминания об отце. Вот Роза Яковлевна и позвонила мне из Москвы, написала статью, высылает.

— Расскажи, — попросил Герман, — расскажи.

— Получим статью, напечатаем в газете, тогда и прочитаешь.

— А ты сейчас расскажи. Сам говорил, что ее рассказы о Смушкевиче интересные. — Герман удобнее уселся в кресле. — Я уже представил себе, что ты Роза Яковлевна. Начинай вспоминать…

— Ты-то представил себе, что я Роза Яковлевна, а я вот не сумел перевоплотиться. Не всякую роль даже актер может сыграть.

— А я-то думал, что ты все можешь. Тогда от себя расскажи.

У Павла Петровича на этот вечер были другие виды. Он собирался прочитать новый номер «Роман-газеты», которая напечатала повесть его друга, с которым в годы войны работал вместе в «Красном Знамени», но не смог отказать настойчивой просьбе внука, сдался.

— Дети Якова Владимировича редко видели отца дома. Он много времени проводил на службе, часто бывал в командировках.

— Как мой папа, — заметил Герман.

— У твоего папы совсем другая служба, иные задания он выполняет. Анатолий журналист, а Смушкевич был военный человек, командовал крупными авиационными соединениями. Яков Владимирович часто выезжал из дому неожиданно. Не всегда даже имел возможность попрощаться с дочерьми, писать им письма. Так что Роза Яковлевна больше помнит встречи с отцом, чем расставания. Рассказывала она мне о встрече отца на Центральном военном аэродроме Москвы после его возвращения из Монголии. Героев боев на Халхин-Голе встречали не только родные и друзья, но и члены правительства, представители общественности. А Яков Владимирович вышел из самолета опираясь на палку, нога перебинтована, открылась старая рана…

…Лето Смушкевичи проводили на даче, которая была построена в роще, на берегу Москва-реки. Сюда приезжали его друзья — летчики, артисты московских театров, с которыми Якова Владимировича связывала крепкая дружба. Они загорали на прибрежном песке, ловили рыбу, варили уху.

— Какая вежливая тишина! Неужели нельзя встать кому-нибудь и сказать что-нибудь? — эту фразу с детства запомнила Роза Яковлевна. Запомнила она и актрису, игравшую Комиссара из «Оптимистической трагедии», в гостях на даче. Этой фразой из вступления к пьесе она начинала разговор у костра. Как правило, оказывалось, что не только «матросский полк, прошедший свой путь до конца», имеет намерение обратиться к потомкам.

В притихшей роще звучали бессмертные строки трагедий Шекспира, представлялись герои погодинских «Аристократов» и лавреневские матросы из «Разлома».

Смушкевич любил пьесу «Оптимистическая трагедия». Он несколько раз смотрел спектакль, внимательно слушал сценки, разыгрываемые Комиссаром. Они напоминали ему пережитое. Случалось иногда, принимая трудное решение, повторял фразу из роли героини «Оптимистической трагедии».

— Да-а… Вот так и приобретается опыт, товарищ комиссар!

…Много беспокойства доставил Смушкевичам один воскресный день на даче. Исчезла Роза. Только что девочка была здесь, рядом с родителями, вертелась возле артистов, и вот ее нигде нет.

— Роза! Ро-за! — приложив ладони к губам, звал Яков Владимирович. Не раз и не два он вместе с женой прошел по лесным тропинкам — девочки нигде нет. В голову лезли самые страшные мысли: не сорвалась ли в реку, не заблудилась ли в лесу. Расспрашивали всех знакомых, никто не видел Розу, не знает, куда она девалась.

Яков Владимирович, кажется, ни в одном бою так не волновался, как в этот воскресный день.

Поздно вечером на даче раздался телефонный звонок. Сообщили, что девочка нашлась далеко от дачи.

Отец для порядка пожурил дочь, что без спроса отправилась на прогулку, но не мог скрыть своей радости — Розочка жива и невредима.

Шалости, непослушание не всегда заканчиваются так невинно. Они привели к большой беде, трагедии и в семье Смушкевичей.

В квартире, которую занимала семья, был балкон. Четырехлетняя Лени́на любила на нем играть. Ей нравилось, встав на стул, перегнуться через перила и переговариваться с подружками, играющими на дворе.

Бася Соломоновна категорически запретила девочке это делать.

— Смотри, свалишься, — предупредила она дочь.

Лени́на возражала:

— Я же на стуле стою, а папа на самолете летает…

— Дурочка, — журила ее мать. — Папа умеет летать на самолете. Он большой, а ты еще маленькая, неловко повернешься и упадешь.

Не думала Бася Соломоновна, что слова ее окажутся пророческими. Но разве знаешь, где подстерегает тебя беда?

Совсем ненадолго мать оставила Лени́ну одну в квартире. Роза играла на дворе, а Басе Соломоновне надо было проведать вдову знакомого летчика, который погиб в воздушной катастрофе.

Через час вернулась Бася Соломоновна домой, а Лени́ны уже не было в живых — вышла на балкон, взобралась на стул, перегнулась через перила и свалилась во двор.

Печальная весть застала Якова Владимировича вдали от дома. Он выполнял специальное задание командования на Дальнем Востоке. Даже не смог прилететь на похороны дочери. Все, что мог прислать домой — телеграмму. Слабым утешением в час скорби служат узкие полоски бумаги, наклеенные клейстером на телеграфный бланк.

«Не представляю, как смерть могла вырвать у нас Лени́ну тчк Знаю как тебе тяжело без меня переносить эту утрату тчк Крепись помни у нас есть еще дочь Роза ради которой ты должна жить тчк Крепись Баинька скоро будем вместе тчк».

Даже самые сердечные слова, разделенные «тчк», не заменяют в беде руку друга, его глаз, в которых можно увидеть искреннее участие, найти утешение.