— Вспомнила. По указанию заместителя председателя Принеманского горисполкома товарища Петрило на это место в интернат мы послали девочку, родители которой не имели возможности ее содержать. Кажется, у них не было квартиры, только приехали… Мальчика направили в детский дом.

— Какой?

— Не скажу. Детскими домами занимается другой инспектор, Вера Ивановна, ее кабинет тридцать второй, направо по коридору…

Вера Ивановна помнила, что с ней говорили об устройстве мальчишки в детский дом. Она позвонила в несколько детских домов… В тот момент не было мест, но обещали…

Заведующий гороно, выслушав рассказ журналиста о судьбе Сережи, возмутился:

— Безобразие, бюрократизм. Какое бездушие! Будьте уверены. Я строго взыщу с виновных!

На прощание завгороно еще раз пообещал наказать виновных, а вопрос об устройстве мальчика в интернат, — сказал он, — можно считать решенным.

2 марта

«Люблю грозу в начале мая…» В редакции, по-моему, грянет гром в начале марта. Новый главный начинает показывать коготки. До сих пор он лишь приглядывался, принюхивался. Сегодня же произнес, так сказать, программную речь. И она прозвучала предвестником близкой грозы! Главный сказал, что журналиста прежде всего отличают от людей других профессий глаза. Он смотрит на мир широко раскрытыми глазами. В «Заре», по его наблюдениям, кое-кто настолько постарел, что разучился удивляться, ленится раскрыть глаза, чтобы бросить хотя бы мимолетный взгляд на окружающее. Некоторые товарищи ко всему привыкли, не в состоянии взорваться, увидев несправедливость, зубами схватить за горло бюрократа. Всякому, обожающему покой, следует найти более спокойную работу, чем работа в редакции ежедневной газеты.

Очевидно, многие себя неуютно чувствовали во время этой речи, хотя редактор не назвал ни одной фамилии. Мне, например, казалось, что Криницкий расскажет о моем «бегстве» к рыбакам. Он-то, конечно, о нем знает. Отец, правда, взял грех на свою душу, очевидно, он договорился с главным, еще когда я был в Морском. Никто не спросил, почему один день я не выходил на работу.

Вообще об этом моем поступке никто не упоминает. Ни отец, ни мать. Словно ничего не случилось. А я все время жду. Вот-вот разразится скандал. И это ожидание, пожалуй, хуже откровенной взбучки. Впрочем, есть человек, который не молчит — Женя. Она не перестает удивляться, как я мог напиться до такого состояния, что влез в вагон и поехал неизвестно куда. Она опасается, что я могу стать алкоголиком. «А это ужасно!» — то и дело восклицает она. И все-таки, кажется, именно Женя первой простила меня, искренне озабочена моим или нашим будущим.

Я перестал следить за речью главного редактора, поэтому и не понял, в чем смысл записки, незаметно переданной мне Виктором Светаевым: «Криницкий — Дон-Кихот, он предпочитает атаковать лишь призрачные мельницы».

В это время Олег Игоревич, обращаясь ко всем присутствующим, попросил сотрудников редакции подумать, как лучше использовать творческие силы, возможно, следует несколько изменить структуру редакции, нужны ли отделы в таком виде, как они сейчас существуют.

— Прошу вас, думайте, — закончил редактор свое выступление, — не бойтесь смелых предложений. Если что надумаете полезное, милости прошу ко мне…

После летучки редакция гудит, говорят «о новой метле», о том, что «великие реформаторы» чаще других оказываются в луже, и что структура редакции «дана нам свыше, а потому незыблема», и нечего тут думать.

5 марта

Завтра у отца с матерью знаменательный день. Тридцать три года супружеской жизни. Вот это стаж! Хотя дата и не круглая, но совсем как в сказке о золотой рыбке: «Жили старик со старухой тридцать лет и три года».

Наконец почтил нас своим присутствием и Владимир. Приехал он один, без жены. Этому прискорбному факту брат дал исчерпывающее, хотя и примитивное объяснение: «Финансы поют романсы».

Я сказал, что в роду Ткаченко не было жмотов. На это он мне ответил:

— Обзаведешься своей семьей, тогда поговорим.

Сергунька уступил диван брату, а сам перешел спать на раскладушку. Его уже можно устроить в интернат. Звонили из гороно, что есть место.

6 марта

Вечером собрались гости. Давно у нас не было дома такой пестрой компании. Родители позвали Криницкого и Соколова — своих давнишних знакомых. Я решил, что 6 марта знаменательный день в семейной истории рода Ткаченко и привел Женю. Родители встретили ее весьма приветливо. Нюх не изменил Виктору Светаеву. Только сели за стол, как он появился на пороге. Незваный и нежданный. Я смутился, не зная, как поступить. Ведь отец, хотя и не говорит, но, я чувствую, во всем происшедшем он винит Виктора. Тем не менее отец пригласил:

— Раздевайся, садись, Светаев!

Когда были произнесены тосты «за молодых!» вместе и порознь, выпито за «лучшие произведения, сочиненные в соавторстве молодоженами», то бишь, за Владимира и меня, отец на несколько минут отлучился в свой кабинет и вернулся со старым пакетом. В нем оказался номер «Зари Немана», выпущенный 9 мая 1945 года — в День Победы над Германией. На газете размашисто, почерком отца было написано несколько строк.

— Это я писал Владимиру, но в равной степени написанное относится и к Анатолию, и к Жене, и к Светаеву, и к Сергуньке. Я адресовал свое письмо в будущее. И вот сегодня это будущее наступило. Сын, рожденный в победном сорок пятом, приехал домой после того, как сам носил военный мундир, сам стал главой семейства. Вручаю тебе газету, сын Победы!

Письмо в будущее, написанное на первой газетной полосе, пошло по кругу. Прочитал его и я. Вот оно: «Сынок, ты родился во время войны, однако твоя память не сохранит ни зашторенных окон, ни воя бомб, ни пожарищ. Ты лежал в коляске, глядел в потолок, когда мы праздновали нашу Победу. В этот день для тебя открылись безоблачные дали, над землей взошла заря счастья. Ее зажег Человек, наш советский Человек, он пролил кровь за твое счастье. Люби его и сам стань Человеком!»

Владимир, прочитав письмо, поцеловал папу в щеку:

— Верь, отец, буду Человеком. И сын мой станет Человеком!

Следующей по кругу читала письмо Женя. Я видел, что газета ее взволновала, и она тихо, почти шепотом, поблагодарила отца и добавила, что так же могла написать и ее мать, Любовь Печалова.

— Любовь Печалова! — воскликнул Олег Игоревич. — Как же я сразу не догадался. То-то я смотрю вы мне кого-то напоминаете. Я о ней писал когда-то в «Заре» очерк, помнишь, Павел? Ну, значит, очерк был слабый, если не запомнил, а ваша мама, Женечка, прекрасная женщина. Вы ей привет от меня передайте. Скажу по секрету, когда-то я к ней был неравнодушен. Тебе, Толя, повезло. Женечка очень похожа на свою мать.

Редактор нарушил торжественность минуты, я теперь не мог, как Владимир, произнести какие-нибудь возвышенные слова, подойти и поцеловать отца. А он смотрел на меня. Как я хорошо знаю этот взгляд — не то просящий, не то требующий, вразумляющий. Послание-то в общем сентиментальное. Его можно было бы провести по разряду «сюси-муси», но почему-то оно меня, сегодняшнего, со всей моей дурью, взволновало, заставило отвернуться, чтобы справиться с чувствами. Мне казалось, что я наконец понял, что таит в себе выражение «священный трепет», которое так любят в торжественных случаях употреблять мои коллеги. Право хорошо, что в эту минуту гости смотрели не на меня, а на Сергуньку. По-смешному топыря губы, он силился прочитать надпись на газете. Но это ему давалось нелегко.

— Уж больно почерк неразборчив, — с достоинством сказал мальчик и передал газету Виктору.

Никто из нас не догадался посмотреть, что печатала в тот далекий светлый день наша газета, а Виктор прочитал все заголовки и заметил, что с этой надписью здорово придумано. Прямо просится в очерк, заголовок готов «О чем напомнила старая газета».