– Она разбила мои снежные шары, – говорит она так внезапно,  что я подпрыгиваю.

Сжимая руль, я позволяю своему сердцу успокоиться, прежде чем заговариваю.

– Кто это сделал?

Она отворачивает свою голову от окна, ее глаза тусклые от слез.

– Моя мама. Вчера, когда она просила у меня денег, она их разбила ... все, кроме того, который ты мне подарил, что произошло совершенно случайно, но я все равно была так рада, – она закатывает глаза и вздыхает. – Не знаю, почему я только что это рассказала. Но из всего, что приходило мне на ум, это оказалось первым.

– Я рад, что ты мне рассказала, – я тянусь рукой и переплетаю наши пальцы в надежде, что она не отпрянет. – Что мне не нравится, так это то, что она их разбила. Я знаю, как много они для тебя значили.

Она смотрит на наши переплетенные пальцы.

– Они что–то значили для меня только потому, что мой папа ушел, а я считала, что больше никогда его не увижу. Сейчас то, что у меня есть... Я отчасти рада, что они разбились, – она вытирает глаза тыльной стороной ладони, всхлипывая, перед тем как поднять свой взгляд на меня. – Насколько плохим человеком я становлюсь, когда хочу забыть о существовании своего отца?

Я качаю головой.

– Это вообще не делает тебя плохим человеком. Я хочу забыть о существовании своего отца, а он даже не уходил от меня.

Она наклоняется своим телом к консоли.

– Да, но он так плохо к тебе относится. Он даже не заслуживает того, чтобы быть в твоей жизни.

– Также, как и твой папа, если ты не хочешь, чтобы он в ней был, – говорю я ей, скользя своим большим пальцем по тыльной стороне ее ладони. – Ты заслужила право ненавидеть его в ту секунду, как он тебя бросил. Ты ничем ему не обязана, так же, как ничем не обязана своей матери. Единственный человек, которому ты чем–то обязана, так это ты сама.

– Я с тобой не согласна, – бормочет она. – Я ничего не сделала, чтобы что–нибудь заслужить.

Я думаю, что она снова ссылается на ту работу. Когда она мне о ней рассказала, я хотел выследить ее мать и наорать на нее за то, что она хреновый родитель, и за то, что вынуждает Виллоу считать, что она должна делать все что угодно, чтобы позаботиться о своей матери –  все это является источником самобичевания для Виллоу. И ее отец – не лучше. Начнем с того, что ему вообще никогда не следовало ее оставлять. Хотя, после ее рассказа о том гаде, которого он прогнал той ночью, я рад, что он решил попробовать вернуться в жизнь Виллоу. Но твою мать, от того факта, что она вообще попала в подобную ситуацию, мне хочется запереть ее и держать вечно в безопасности, даже если из–за этого я говорю, как контролирующий козел.

– Могу я кое–что спросить? – осторожно подступаюсь я.

– Да... – она колеблется, затем кивает. – Вперед. Я много тебе должна.

– Ты ничего мне не должна. Я хочу убедиться, что ты не планируешь вернуться в то место.

Унижение затапливает ее глаза.

– Ты имеешь в виду в тот клуб?

Я киваю, снова проводя пальцем вдоль тыльной стороны ее ладони.

– После того, что ты мне рассказала... что случилось с тем парнем... а затем о твоем боссе, который хочет, чтобы ты... –  я делаю успокаивающий вдох. – Я просто хочу убедиться, что ты не собираешься туда возвращаться.

Ее пальцы сжимаются вокруг моих.

– Я никогда не планировала заниматься этим... В смысле, всем этим ... – ее щеки становятся ярко–красными. – Стриптизом. Я едва могу стоять рядом со сценой, не говоря уже о том, чтобы быть на ней.

– Так ты не собираешься обратно?

– Нет... Но я должна вернуться, чтобы забрать последний чек с зарплатой, – ее плечи опускаются. – Боже, я собираюсь забрать свой последний чек, а у меня даже нет на примете работы.

Мои губы раскрываются.

– Это нормально. Я могу…

– Нет, ты не можешь, – говорит она.

Проклятье, она такая упрямая.

– Я не знаю, почему ты просто не можешь принять мою помощь. В смысле, я понимаю почему, поскольку знаю тебя. Но я, правда, хочу, чтобы ты просто переехала ко мне и позволила мне помочь тебе так, как этого хочу я.

Она снова смотрит вниз на наши переплетенные пальцы. Через минуту или две, улыбка натягивает уголки ее губ. Она быстро отводит взгляд в сторону, прежде чем я могу понять, что заставляет ее улыбаться.

– Ты говорил серьезно? – тихо спрашивает она.

Я сбрасываю скорость, чтобы повернуться в свой район.

– Что говорил?

– Все, те вещи в списке, – говорит она, бросая на меня неуверенный взгляд.

Я выдерживаю ее взгляд.

– Конечно же, я говорил серьезно. Каждое чертово слово, – ее губы снова начинают подниматься вверх, поэтому я давлю дальше, хочу полную улыбку. – Особенно про ту часть о боях подушками. На самом деле, это была самая важная часть списка, поэтому удостоверься, чтобы запомнила это, когда я буду стучать в твою дверь в два часа ночи.

Из нее вырывается смех, когда стена напряженности вокруг нас рассыпается в пыль.

– Хорошо, я это запомню, – говорит она. – Но, может быть, нам стоит превратить это в «бой подушками в десять часов». Я бы очень хотела начать ложиться спать в подходящее время.

Я пока еще не хочу улыбаться, но черт, необходимо много силы воли, чтобы сдержаться.

– Ты говоришь, что будешь жить со мной? – спрашиваю я, когда поворачиваю на подъездную дорожку к своему двухэтажному дому.

Ее грудь поднимается и опадает, пока она часто дышит.

– Буду, по крайней мере, пока не смогу найти еще какое–нибудь жилье. Но я буду тебе платить, – когда я открываю рот, чтобы возразить, она добавляет. – Я должна тебе платить, Бек. Я вот такая, и буду хреново себя чувствовать, если не буду платить.

– Тогда я установлю очень низкую цену.

– Сделай ее разумной.

Я паркуюсь перед гаражом и заглушаю двигатель.

– Разумной, но со скидкой.

– Бек…

Я кладу свой палец на ее губы.

– Тсс. Просто позволь мне сделать только это. Так я буду счастлив, и ты будешь меньше беспокоиться из–за своих финансов.

Она остается неподвижной на время, которое кажется вечностью, перед тем как неохотно кивает.

– Хорошо, я дам тебе выиграть на этот раз.

Я чувствую, что, наконец–то, чего–то добился.

А потом беспокойство вспыхивает на ее лице.

– Я думаю, что мы должны поговорить о том, что случилось в туалете.

– Ты имеешь в виду, когда я обнимал тебя? – я притворяюсь идиотом. Но тут либо делать вид, что я не знаю, о чем она говорит, либо смотреть, как она вытащит лист бумаги и добавит еще больше правил.

А я не хочу больше правил. Я не хочу вообще никаких правил. Чтобы ничего не стояло между нами. Никогда.

– Никаких объятий... поцелуев... – ее глаза опускаются к моим губам, а затем на ее колени. – Я не могу больше этого делать, – бормочет она. – Боже, как наша дружба стала такой сложной?

– Она не стала сложной, – говорю я, понимая, что ступаю по тонкому льду. Но я больше не хочу бороться со своими чувствами. И поскольку мы так много целовались в последнее время, я знаю, что она должна испытывать нечто большее, чем просто дружбу. – Если бы ты просто прекратила бороться с тем, чего действительно хочешь и позволила бы себе это.

Она заправляет прядь волос за ухо и всматривается в меня.

– В этом проблема. Моя мать все время чего–то хотела, и она продолжала это искать в барменах или в соседях. Даже однажды в моем учителе.

– В самом деле? В котором из них?

– В мистере Делайбуфи.

Я не знаю, каким у меня становится лицо, но из–за этого она смеется.

Она закрывает рот рукой.

– Серьезно, я не должна из–за этого смеяться.

– Нет, ты определенно должна, – улыбаюсь я, в основном потому, что улыбается она. – Мы должны были посмеяться над этим еще в пятом классе, когда это произошло. Почему ты никогда мне об этом не рассказывала?

Она убирает свою руку ото рта и слегка пожимает плечами.

– Потому что была смущена. Я имею в виду, что он был нашим учителем и носил тот вульгарный парик, похожий на дохлую кошку.