Хильда знала, что нужно сделать. Опечаленная, она встала, подошла к стене и сняла великолепный портрет Рикки. Потом открыла шкаф и достала все его пластинки. Их у нее было штук шесть. Сложив их аккуратной стопкой поверх фотографии, она отыскала в туалетном столике самый лучший шелковый шарф. Потом завернула в шарф пластинки и фотографию — получился аккуратный пакет, а сверху она еще завязала его лентой.

На минуту Хильда застыла с шелковым свертком в руке, словно прикидывая, сколько он весит. Потом, внезапно решившись, она открыла самый нижний ящик комода, раскопала все вещи и засунула сверток как можно глубже. Потом заперла ящик. Теперь лицо и голос Рикки были погребены под кофточками и свитерами, словно корни, дремлющие в промерзлой земле.

Медленно, будто во сне, Хильда оторвала липучку от замочной скважины, вытащила вату и бросила ее в мусорную корзину. Уже взявшись за ручку двери, она на минуту задержалась и оглядела свою комнату. Без портрета Рикки на стене, без ваты в замочной скважине комната перестала быть святилищем. Просто комната, такая же, как у всех. И жизнь ее теперь стала просто жизнью, как у всех других, бесплодная, ровная пустыня, по которой ей предстоит брести без отдыха — отныне и до самой смерти.

Она вышла на площадку и стала спускаться по лестнице. Родни — он сидел у себя в комнате, настежь распахнув дверь, — увидел ее и ухмыльнулся про себя. Он был занят: придумывал остроты про слюнявых девчонок, которые воруют вещи у тех, кто сам их спер, вот и получается, что они — дважды воры. И еще он собирался придумать целую серию язвительных намеков на велосипедные ручки. Его лицо сияло от счастья, когда он вскочил и побежал по лестнице вслед за сестрой.

— Видал, какая пошла? — сказал Скотт. Он подался вперед и во все глаза смотрел в окно кабины. — Высокая, в белом купальнике?

— Ага, — сказал Джимми. Он несколько раз прошелся пыльной тряпкой по новенькой, свежепокрашенной стенке.

— Купальник ей мал. Заметил? — сказал Скотт. — Буквально все видно. Все.

— Да ну их.

— Тебе-то что. Ты сыт по горло, — сказал Скотт. — Тебе тут лафа.

— Да ну их.

— С утра до вечера, и ежедневно, — сказал Скотт. Он пошел к двери, открыл ее и уставился вслед девице в белом купальнике. — Обожду, пока загорать ляжет, а там уж подойду разгляжу.

— Валяй соображай, — сказал Джимми.

Никто не знал, почему Скотта зовут Скотт. Не имя, не фамилия. Но так его звали в школе, всегда, с тех, пор как Джимми помнил, а помнил он все с самого первого дня, когда им было еще по пять лет. И вот Скотт работает учеником на заводе, а Джимми на спасательной станции в Красных Скалах. Время-то идет.

— Эх, девчонки, — сказал Скотт. — Они все только того самого ждут. Это уж точно. Я там, у нас, насмотрелся.

— Разные бывают, — туманно сказал Джимми. Ему уже поднадоела тема.

— Да ну, все они одинаковые, — сказал Скотт. Он метнул в Джимми заговорщический взгляд из-под прыщавого лба. — Только про нас и думают. И до того себя этими мыслями доводят, что полдела у тебя уже сделано.

— Как это — сделано?

— Ну вот начнешь ее обрабатывать, — вдруг осипнув, тихо сказал Скотт; он воровски огляделся, будто здесь, в кабине, кто-то мог его подслушать. — И оказывается, что она столько про это думала, что полдела у тебя уже сделано. — Он подмигнул и хихикнул.

— Пойду окунусь, — сказал Джимми. И стал стягивать рубашку.

— Пусть полюбуются, мордашки, на твою шикарную мускулатуру, — сказал Скотт. — Ты на своей службе неплохо загорел.

Джимми раздражало, что Скотт его так разглядывает. Он снял брюки и аккуратно повесил на один из своих двух стульев.

— Уже в снаряжении, — сказал Скотт.

— А как же? — спросил Джимми. — Я на службе.

— Ах, скажите пожалуйста, — сказал Скотт. Он опять хихикнул. — Вся твоя служба — ходить по бережку и девчонок развлекать. А спасать тебе некого.

— Пойду поплаваю, — сказал Джимми. — Мне надо всегда быть в форме.

— Я тебя не держу, — сказал Скотт.

— Да, а кабина? — сказал Джимми. — Она должна быть пустая. Такое правило.

Скотт сразу скис и надулся.

— Сюда вход воспрещен, что ли?

— Только вместе со мной, — сказал Джимми.

Скотт встал.

— Что это еще за правило? — спросил он.

— Распоряжение мистера Прендергаста.

— А, этого…

— Он мое начальство, — сказал Джимми. Он выпроводил Скотта и запер кабину. — Поплавал бы тоже, раз делать нечего, — сказал он.

— Почему нечего? Сейчас пойду поищу эту, в тесном белом купальнике, и погляжу, что к чему.

Джимми двинулся к морю, а Скотт вдоль берега.

Сбегая к воде, Джимми прикинул шансы Скотта. Ясно, что, когда он найдет девчонку, у него не хватит пороху с ней познакомиться. Усядется за двадцать метров и будет сидеть мечтать. Скотт всегда так про них говорит, еще с одиннадцати лет, но когда доходит до дела, он очень стеснительный. Во всяком случае, как сам Джимми, а Джимми ужасно стеснительный. С тех пор как Скотт уехал из Красных Скал, поступил учеником на производство и домой наведывается только по выходным и по праздникам, он стал еще больше говорить насчет девочек, только вранье все это. Джимми понимал, что Скотт всего этого понаслушался от других учеников. Не с кем ему было все это проделывать, неоткуда девочку взять с его тощей, впалой грудью, сальными волосами и таким низким лбом, что где только прыщи-то умещаются! — да и зубы у него плохие, и ума маловато.

Волны, пенясь, пластались по песку, к ногам Джимми. Было пасмурно, но совсем не холодно, а море было зеленое и пышное, как луг. Джимми разбежался и, как только вода дошла ему до коленок, нырнул и поплыл сильными, спорыми рывками.

Красные Скалы — неброский уголок. Скорей разбросанный. Длинная дорога идет вдоль моря, напрямик через дюны, а так как кругом все голо, ни деревца, то и сворачивать ей некуда, и вдоль этой дороги кое-где стоят, сбившись в кучки будто с тоски, дома поменьше, а те, что побольше, далеко друг от друга. Есть тут еще танцзал «высшего разряда» (бывший кинотеатр «Бродвейский») и еще закусочная Оуэна «Рыбные блюда». Подальше, туда, к железной дороге, более старая и солидная часть поселка: с полсотни домов, две пивные и красная кирпичная церковь.

Лет сто уже выбиваются Красные Скалы в разряд летних курортов. Тут чистое соленое море, свежий атлантический воздух и бухта с белым песчаным пляжем, нежно-круглая, как детский ноготок. У северного края бухты толпятся скалы, которым поселок обязан своим названием; они достаточно высокие и крутые, чтоб подростки посмелей, взбираясь по ним, могли аукаться и чувствовать себя героями. Словом, все данные для курорта. Но только данные. Кое-кто понаедет в августе, на пустыре за «Рыбными блюдами» вырастет палаточный лагерь, а к сентябрю все уже опять вымирает. Как только холодный ветер начнет стегать по дюнам, так никого сюда калачом не заманишь. Но даже и в короткую жаркую пору, когда море сверкает, а скалы так и обжигают ладонь, публика предпочитает курорты покрупней, где больше удобств. Красные Скалы только и держатся своей дешевизной, еда здесь простая и не так много развлечений, чтоб пустить по ветру с трудом заработанные и отложенные гроши. Отдыхают тут в основном люди небогатые.

До появления мистера Прендергаста жителей Красных Скал это вполне устраивало. Большинству нравилось все как есть. Кто побойчей и помоложе, подались в города, а кто постарше, ценили спокойную жизнь. Кое-кому из молодых тоже было тут неплохо. Например, Джимми Таунсенд. Не скажешь, чтоб хоть что-то могло его тревожить. Он был парень крепкий, с круглой физиономией и не чересчур сообразительный. Вся его жизнь, кроме нудных перерывов на уроки в школе, проходила на велосипеде либо в море. Он бы с удовольствием стал тренером, только вот морока — на тренера еще надо учиться, и чтоб поступить учиться, надо еще экзамены сдавать, а они ему и в школе-то надоели. Просто неохота было ими заниматься. И как только ему исполнилось пятнадцать, он из школы ушел и болтался дома. Работы никакой не было. Иногда только поможет чистить картошку у мистера Оуэна или вскопает викарию сад, но редко когда он приносил больше десяти шиллингов в неделю, а со своим аппетитом он за день больше проедал. Через полгода стало ясно, что время подпирает и скоро Джимми придется ехать в город, мыкаться по общежитиям и работать. И вот это тревожило Джимми. Ему не хотелось уезжать. Он любил Красные Скалы даже зимой, когда соленый ветер выбивал у него из глаз слезы, а то заставлял слезать с велосипеда и с силой толкать его против ветра по дороге на пляж. Ему нравились даже короткие хмурые дни, когда море застит холодный туман и слышно только, как волны глухо урчат и ворошат гальку да редко-редко выкрикнет чайка. Тогда он стоял, облокотись на велосипед, смотрел на море и высчитывал, сколько еще осталось таких недель и когда снова можно будет плавать.