Мальчишка с трудом удержался и не завопил, но вдруг лицо ее изменилось. Она уже опять смотрела на ограду, на кошку, на пестрые камни. Уронила руки на колени и чуть повернула к нему голову.

— Ну а ты… ты-то ничего не слышишь, — язвительно сказала она. — Разве что, может, музыку… арфу.

Он слабо улыбнулся. Опасливо повернулся к ней, разогнул шею, она совсем занемела, будто ее свело судорогой. Самый воздух вокруг опять был заряжен насмешкой, и от этого ему снова становилось легче дышать. Он уже снова чувствовал, что они ровня. Но вот старуха хлопнула себя ладонями по коленям, порывисто встала и принялась сортировать все, что еще не успела разобрать в сарае.

— Гляди-ка, это вот для грузчиков… остальное на свалку, — сказала она, покончив с работой. — Ну где же ты? Поди скажи рабочим или, может, сам по одной вещичке все перетаскаешь?

— Сами им скажите, — отозвался мальчик; он уже стал понимать, что к чему.

Старуха медленно выпрямилась во весь свой немалый рост.

— Послушай, мне-то что за дело до этого барахла? Увезут его или бросят здесь, это теперь твоя забота. Так что лучше поторопись. Или, может, хочешь, чтоб они так без тебя и уехали?

Он нехотя завернул за угол дома, медленно двинулся по дорожке к фургону. Грузчики уже поели, но еще не вылезли. Они о чем-то спорили. Один из них развернул газету и тыкал пальцем в какой-то заголовок, но, увидав мальчика, замолчал. Другие вытягивали шеи, удивленно глядели на незваного гостя. И по нему сразу видно было — он и сам не рад, что явился. Теперь прежней его небрежной походки как не бывало. Раньше все давалось так легко и просто, но кто же мог знать, что он наткнется на эти палатки, и арфы, и устрашающие воспоминания каких-то старух, и на секреты коварных, улыбающихся девчонок.

— Там за домом еще вещи! — крикнул он, показывая за спину.

Но он уже не чувствовал себя хозяином дома. Он крикнул негромко, и грузчики сделали вид, что ничего не слыхали, однако же смолкли, насторожились, будто охраняли пещеру с награбленным добром. А перед ним протянулась пустынная улица, и ему опять отчаянно захотелось поскорей отсюда убраться. Но на этот раз быстро не скроешься. То, что осталось позади, давит тяжким грузом. С этим домом его уже соединили какие-то узы, какое-то странное родство, и там оставался друг, и еще груда вещей, которые надо бы перенести. Но было там и кое-что поважней этого скарба. И он знал: надо разгадать тайны этого жилища, не то оно будет преследовать его всю жизнь.

— Вон там! — еще раз крикнул он и пошел прочь по дорожке, завернул за ближайший угол дома.

Грузчики не спеша выбирались из перевернутых столов и стульев и один за другим с грохотом спрыгивали на мостовую. Они пошли по дорожке за дом, и по обе стороны клонились невысокие цветущие кусты. Незло посмеиваясь, они протискивались мимо мальчика, и один даже шутливо дернул его за отворот куртки, словно хотел сказать: ты хоть и распоряжался нами и покрикивал, а все равно мы знаем, твое дело — сторона. Через минуту-другую они уже возвращались, а он все еще стоял на том же месте. Вещей было совсем немного, на всех не хватило. Один катил газонокосилку и на плечо взвалил лопаты, вилы и мотыги, другой нес сложенную палатку, а через руку перекинул связанные шнурками башмаки и рюкзак. Еще двое тащили гору плащей и мешок, набитый веревками. Последний шел с пустыми руками. Он наклонился и подобрал на дорожке маленькую раздавленную желтую розу — ее обломали, когда шли к сараю.

— На, держи, малыш, — сказал он, с насмешливой и дружелюбной улыбкой протягивая мальчику розу. — Спасибо за подмогу!

Наконец он опять прошел за дом, тут старуха затаптывала гаснущие язычки огня и, когда всё до единой искорки угасло, широким шагом направилась к сараю, заперла его, раз-другой толкнула плечом дверь, чтоб убедиться, что заперто крепко. А он смотрел на нее и диву давался. Такой сильной, решительной старухи он в жизни не встречал. Сразу видно — изгнанница, привыкла скитаться по белу свету. Обычные переезды, наверно, казались ей теперь сущими пустяками, но действовала она так, словно и не подозревала, что это и есть ее стихия. Затаптывала ли она костер, поворачивала ли ключ в замке, проверяла, хорошо ли заперта дверь, — все она делала окончательно и бесповоротно. Но вот она обернулась к мальчику, медленно провела большими руками по волосам, по груди, по жестким складкам длинной юбки, и наконец руки повисли по бокам ладонями наружу. От этого движения — долгого и словно прощального — у мальчика странно сжалось сердце. То непонятное, что их сближало, навсегда оборвалось.

— Что ж, — сказала старуха, — ты свое дело сделал. Спасибо тебе.

За последние несколько минут его благодарили второй раз. Он быстро глянул на нее, но она смотрела серьезно, насмешки в ее глазах не было. Длинные синие тени уже неторопливо перечеркивали сад с искусственными каменными горками, где вылизывала себя, примостясь между остывающих камней, белая кошка. Фургон давно уехал, издалека, из самого города донесся фабричный гудок. Мальчику казалось, он пробыл здесь долгие часы, но одно он знал твердо: хотя дом этот никогда не станет его домом, как бы долго он ни пустовал, но чтобы отсюда уйти, надо собрать все силы. А все-таки надо уходить. И остается еще кое-что прихватить с собой. Он подошел к розовому кусту и из-под колючих веток вытащил карточку. Низко наклонился, стоя спиной к старухе, потер рукавом стекло, сунул фотографию в карман куртки, потом выпрямился, постоял, поглядел в голые, незавешенные окна пустого дома. И, все еще не оборачиваясь, все не отводя взгляда от дома, сунул в петлицу желтую розу — небрежно, словно бы даже рассеянно и, однако, умело, будто взрослый, уверенный в себе улыбающийся мужчина красуется со своей бутоньеркой под восхищенными взглядами, которые шлют ему из окон. Так он стоял долгую минуту, потом все с тем же уверенным видом зашагал прочь, а старуха меж тем деловито подбирала обрывки тряпья и бумаги вокруг сарая. В его сторону она больше не посмотрела.

На дороге перед домом, где прежде стоял фургон, было пусто, тихо, по другую сторону улицы ворота, двери гаражей стояли настежь, готовые принять машины, которые скоро уже начнут возвращаться после дневных дел. Дорожки, живые изгороди, ступеньки крылечек — все подметено, подрезано, приглажено, все каждый день в урочный час поджидает своих преуспевающих хозяев. А там, где недавно стоял фургон, дорога вся изрыта, и дом после того, как его весь бесстыдно выпотрошили, словно замер как вкопанный, угомонился, притих, затаился. Мальчик опасливо двинулся прочь, рукой он прикрывал розу — как бы случайный встречный ее не увидел, и еще — как бы она не выскользнула из петлицы. Но скоро его осанка стала непринужденнее, а когда мимо пронеслась первая из встречных возвращавшихся домой машин, он засунул руки в карманы и зашагал к городу широким свободным шагом.

Синтия и Роберт Пью привыкли говорить о Накано «наш мальчик». Сначала они просто имели в виду, что по обыкновению японских студентов он нанялся к ним помогать по дому на свои свободные часы ради практики в английском и заработка; но постепенно — и для них и для него — эти два слова стали значить, что он им чуть ли не приемный сын. Они были не первой молодости и бездетны.

Однажды воскресным утром он позвонил к ним в дверь и сообщил, что хочет посещать занятия воскресной школы. Он тогда еще не очень освоился в английском языке, и Синтия, в халате выбежавшая на звонок, не сразу смогла взять в толк, чего ему надо.

— Да нет тут у нас никакой воскресной школы, — наконец вскинулась она, и, дважды повторив это непонимающему Накано, она закричала мужу, чтоб тот перевел. Вышел Роберт и заговорил по-японски, бегло и ничуть не заботясь о грамматике. Накано изумился. Нет воскресной школы? Но сегодня ведь воскресенье?

Конечно, воскресенье; но они, учителя, не миссионеры, при чем же тут воскресная школа?