— Холтье… — пробормотал он изувеченными губами. — Холтье…

Окерт вот-вот готов был соскользнуть в беспамятство, но титаническим усилием воли продолжал цепляться за какую-то мысль, которую теперь уже не мог сформулировать. Что-то еще нужно было сделать, хотя он не помнил что. Чье-то окровавленное лицо с разбитым ртом маячило прямо над ним, чьи-то глаза вглядывались в Окерта с непонятным ему выражением. Не враждебным, а, казалось, почти дружеским. Собрав последние силы, он вынырнул из забытья, сморгнул густеющий туман, ясно увидел на мгновение британские звезды, цифры на погонах и, поняв, что они обозначают, ударил вверх и вбок.

Он ударил слабо, маленьким, дешевым перочинным ножиком, но и этого оказалось достаточно. Полуторадюймовое лезвие воткнулось в шею Тима под левым ухом и скользнуло вниз, а обессилевшая рука, как неживая, уже падала на землю. Тим отшатнулся, испуганно вытаращив глаза, разинув полный крови рот в беззвучном крике. Потом вскочил, обеими руками сжав шею, из которой яркой на солнце струей хлестала кровь. В выпученных глазах сверкнул безумный предсмертный ужас, он повернулся, как бы ища помощи, к солдатам, но те торопливо отступили назад, не отводя испуганных и любопытных глаз от неунимавшегося потока крови. Тогда, давясь, качаясь, задирая ноги, Тим на развалинах редута заплясал какой-то страшный, непристойный танец смерти. То попадая в тень, то снова выходя на яркий свет, он пошатывался, выписывая ногами кренделя и спотыкаясь о камни, тотчас же делавшиеся багровыми, пока наконец не свалился, грузно, будто куль, несколько раз чуть дернулся и замер.

— Господи боже мой! — Ролт повернулся к остальным бледным, одеревеневшим от страха лицом. — Как он это сделал-то? — Он перевел испуганный взгляд с мертвого офицера на так же неподвижно лежавшее тело Холтье и покачал головой. Потом: — Давай-ка я его прикончу, а Боб? — Но, прежде чем он вонзил в Холтье штык, прозвучал холодный голос Гаррела:

— Теперь незачем. Он мертвый.

— Точно?

— Что ты! Мертвый, как баранья туша… мертвый, как Тим.

Один из солдат неуверенно хихикнул, и чары рассеялись, страшные чары насильственной смерти.

— Э-эх! — сказал Гаррел. Ему, как видно, все было трын-трава. — Покурить бы.

Ролт машинально полез в карман, но молодой капрал остановил его.

— Свои не трать. Возьми у Тима — ему теперь не понадобятся. Портсигарчик бы я тоже прихватил. Давно мне нравится.

Гаррел на мгновение засомневался, не слишком ли много он себе позволяет, ведь нельзя сказать, чтобы во взводе так уж не любили Тима, просто он был офицером, вот и все. Но Ролт спокойно перевернул лейтенанта на спину, вытащил из кармана плоский серебряный портсигар и бросил приятелю.

— Держи! Я еще часы возьму… Теперь пора бы позвать наших.

— Да вон они идут.

Сидевший на валуне Гаррел наклонил голову, прислушиваясь, как топают по каменистому склону ботинки солдат. Ролт и те двое пошли им навстречу, а Гаррел остался.

Оба мертвеца лежали рядом, на спине. Гаррел долго глядел на них, и портсигар, который он держал в руках, сверкал на солнце.

— Эх вы, засранцы, — сказал он мягко и отчетливо, с легким акцентом жителя лондонских предместий, и в его голосе прозвучала не жалость, а презрение. — Оба отстали от времени… черт те на сколько лет. А будущее?.. Будущее не для вас… Это уж точно.

Будущее оставалось за ним, и этот новый мир был для него понятным и реальным, не то что мир, которым окружали себя двое этих мертвецов. Каким бы ни оказалось будущее, добрым или злым, разумным или ужасным, он хотя бы знал, что идет в ногу со временем, а не цепляется за прошлое. Из лежащей далеко внизу долины до него добрался первый душистый утренний ветерок, тихо прошелестел в развалинах и взъерошил ему волосы.

Noblesse Oblige[11]

(Перевод Р. Райт-Ковалевой)

История с Обри де Мандевилем поистине удивительна. Что-то он поделывает сейчас, бедняга? Совершенно не годился для дипломатической службы — я до сих пор удивляюсь, с чего это Отдел личного состава мог решить, что он ниспослан им свыше. Нет, все натворил этот сумасшедший Польк-Мобрей.

— Что-то я его не помню.

— Все это было за год до твоего назначения.

— А Польк-Мобрей был тогда послом?

— Да. Он только что получил звание и был на седьмом небе. Пригласил Анджелу, свою племянницу, на лето погостить и, по-моему, очень из-за этого нервничал. Эта Анджела была довольно отчаянная особа, а в тогдашней Югославии ей, в сущности, делать было нечего. По-моему, он побаивался, что она заведет дружбу с какой-нибудь не слишком трезвой местной компанией и спалит весь Дунай. А ему только и мечталось выдать ее замуж за дипломата, и тут ему пришел в голову гениальный план. Он решил найти подходящего кандидата через Отдел личного состава и заняться сватовством. Третий секретарь, Скотт-Певрел, был женат. Вот Польк-Мобрей и решил заменить его возможным женихом для племянницы. Опасная игра, верно? Я прочел письмо и счел своим долгом предупредить его. В письме говорилось, что ему нужен третий секретарь, конечно, выпускник Итона и Кэйюс-колледжа, лет двадцати пяти (или около того), из хорошей семьи, вполне обеспеченный и непременно умеющий играть на флейте. (Он тогда был до безумия увлечен квартетом при посольстве — они каждую неделю собирались в его резиденции терзать всем уши.) Но все-таки он должен был бы знать, что на Отдел личного состава полагаться не стоит. И все же, сколько я его ни отговаривал, он послал письмо и пустил в ход все связи, чтобы нашего Банти Скотт-Певреля перевели в Токио. Так к нам и попал этот де Мандевиль. По анкетам он как будто вполне годился, и, когда пришли его бумаги, Польк-Мобрей даже не прочь был поехидничать, посмеяться над моими опасениями. Но у меня остались большие опасения, старина, да, весьма большие, тут меня не переубедишь.

И все мои опасения подтвердились, когда новый секретарь через десять дней появился на нашем горизонте. Он восседал, прямой, как палка, в роскошном «роллсе» с гербом Мандевилей на дверцах, курил сигару и с глубоким интересом читал «Известия ипподрома». Шофер выгружал груду белых чемоданов свиной кожи — все до одного с золотыми монограммами. Поверь, мне сразу стало ясно — он парвеню. Более того — от него и запах шел какой-то низкопробный: он пах не то джином, не то фиалковой помадой для волос, да к тому же явно итальянской марки.

Когда я ему представился, он снисходительно помахал мне рукой, сплошь в кольцах. Он сказал, что эта поездка издергала ему нервы. Югославы на границе так грубили, что бедный Деннис заплакал и затопал ногами. Оказалось, что Деннис — его шофер.

— Пойди сюда, дорогой мой мальчик, познакомься с этим мужчиной, — крикнул он шоферу. Шофера звали Деннис Пэрфитт-Пэрфитт.

Да, старина, можешь себе представить, что со мной было. Конечно, прежде всего я огорчился за бедного посла, ну и, разумеется, за Анджелу — она отсыпалась в голубой спальне с похмелья, понимаешь?

— Деннис не только мой шофер, он мой пианист, — сказал де Мандевиль, выходя из машины и прижимая к груди что-то вроде футляра с дуэльными пистолетами. Кстати, потом оказалось, что это флейта, да еще вся раззолоченная.

Должен сознаться, что мне было несколько затруднительно поддерживать разговор с де Мандевилем.

— Я проведу вас к его превосходительству часов в одиннадцать, — глухо пробормотал я, — вы успеете умыться и отдохнуть. Вам придется провести дня два в резиденции посла, пока приготовят вашу квартиру.

— Как прикажете, дорогой мой мальчик, — сказал он, очевидно решив очаровать меня всеми доступными ему средствами. Мысленно я уже представлял себе, как Анджела после первой же встречи с де Мандевилем плачет горючими слезами, уткнувшись в подушку. Да, Отдел личного состава снова блистательно просчитался. Но я скромно промолчал и честно выполнял свои обязанности — представил его всем, кому надо. Его беседа с послом длилась не более пятнадцати секунд. У, меня в кабинете раздался телефонный звонок. Посол что-то бессвязно бормотал. Было ясно, что ему нанесли смертельный удар.