— Никто б его не спас, — сказал он громко. — Он слишком далеко заплыл,

И тут он заплакал. От слез он почти не видел кабины. Он нащупал дверную ручку и очутился внутри. Кто стоял рядом, слышали, как он там надрывается от слез.

— Переживает, бедняга.

— Еще бы не переживать. Ему положено следить, чтоб такое не случалось, для того и держат.

Агнес тоже была тут, она слушала и молчала.

Минут через десять полицейский Уокер постучался в дверь кабины.

— Ну как, уже можешь говорить? — крикнул он за дверью.

Джимми открыл. Он не оделся и даже не вытерся.

— Ну чего ты, парень? — сказал полицейский скорей добродушно. — Ты держись. Не оправился еще, так с показаниями можно и обождать. Иди-ка ты домой, и пусть мамаша даст тебе чашку чаю и подольет туда чуток виски. А я потом зайду.

— Он…? — снова спросил Джимми.

— Сделали с ним что могли, — сказал полицейский. — Только не начал он дышать и уж не начнет. Сердце небось слабое было. Вскроют, конечно. Если окажется, что больное сердце, ты не будешь отвечать.

— Отвечать?

— За нарушение служебных обязанностей, — с нажимом сказал мистер Уокер. — У кого больное сердце, в любую минуту может умереть.

Господи, я и не знал, что у него больное сердце. Он и сам не знал. А то бы он мне сказал, неужели же нет? Да разве б я тогда предлагал ему такое? Выходит, я бога прогневил? Выходит, я злодей, убийца? Не убий. Скажи-ка ты это морю, господи. Море его убило, море его засосало. «Помогите!» — кричит. Каждую ночь буду теперь его лицо видеть. «Помогите!»

— Я ведь старался, — сказал он, обращаясь к тому месту, где стоял тогда Скотт. — Я старался тебе помочь.

— Иди-ка ты домой, — сказал мистер Уокер.

Пока Джимми шел длинной дорогой по разбросанному поселку, навстречу ему попалось несколько семей. Они шли к морю с купальниками и полотенцами, ребятишки несли совочки и ведерки, у одного была вертушка, и пластмассовые крылья все вертелись, вертелись. У всех были спокойные, курортные лица. Они еще не знали, что вечер омрачен. Думали, что все так же мирно искрятся волны.

Дом Джимми стоял совсем недалеко от станции. Чтоб скрыться в своей комнате от взглядов и голосов, надо было еще одолеть всю дорогу. Матери он скажет, что спасал человека, устал и хочет отдохнуть. Она оставит его в покое, а потом, когда придет мистер Уокер за показаниями, можно сделать вид, что смерть Скотта для него неожиданность. Сказать: я думал, там же доктор, может, все обойдется. Конечно, мистер Уокер сказал, что Скотту уже не дышать, но точно-то он не знает. Доктор что-то делает со Скоттом, и, может, все обойдется. Ох, господи, сделай так, чтоб обошлось.

Сзади кто-то быстро перебирал ногами. Он обернулся. Его бегом догоняла Агнес.

Джимми остановился. На этом месте домов не было и рядом ни души.

— Думаешь, наверно, что так и ушел, — сказала Агнес. — Как бы не так. Я знаю, это ты угробил Лена.

Да, ведь Скотта так же зовут, Лен. Верней, звали.

— Я старался его спасти. Просто очень сильное течение, — сказал Джимми.

— Ты его убил, — спокойно сказала Агнес.

— Я… — он поперхнулся. — Это несчастный случай.

— Ты заплатил ему десять фунтов и велел, чтоб он заплыл, где не сможет достать дно.

— Ничего я ему такого не велел.

— А как же он тогда бы притворился, что тонет? Ты убил его, Джимми Таунсенд, не кто-нибудь, а именно ты.

— Чем ты докажешь?

— Я знаю, где та бумажка. Которая расписка.

— А чего ты такая спокойная? — спросил он, вдруг удивляясь ее невозмутимости. — Тебе не жалко Ско… не жалко Лена?

— Мне его жалко, — сказала она. — И я всем скажу, что ты его убил, и тебя повесят. Я с тобой рассчитаюсь.

— Не повесят.

— Повесят, раз ты его убил.

— Теперь людей не вешают.

— Тебя посадят в тюрьму, Джимми Таунсенд, на всю жизнь посадят, а это не лучше.

— Лучше, — сказал он, думая о люке и веревочной лестнице.

— Я передам ту бумажку мистеру Уокеру.

— Да, а откуда ты про нее знаешь? — тупо спросил он.

— Я подслушивала за дверью.

Шпионка. Вообще гадючка. Все самое противное от брата взяла. Джимми быстро огляделся по сторонам. На деревенской улице никого не было. Тогда он схватил Агнес за запястье. Пальцы у него были сильные, и он сжал ее ручку крепко и больно.

— Ой! Ну тебя. Пусти.

— Слушай, — выдохнул Джимми. — Если ты хоть пикнешь про то, что подслушала, я тебя убью. Накрою и убью. Говоришь, я Скотта убил? Раз я убийца, значит, и еще могу убить.

— Мне больно, ты мне сломаешь ру…

— И тебе все равно не поверят. Ты говоришь одно, я другое, а в бумажке той не сказано, за что деньги, и ты ничего не докажешь. Но я тебя все равно убью, убью, убью.

Он не выпускал запястья Агнес и другой рукой схватил ее за плечо. Он прижал ее к ограде кладбища и больно давил ей ручку и плечо. Косточки у нее были тоненькие, как у зайчика. Вдруг до него дошло, что ему приятно сжимать своими крепкими пальцами ее слабые косточки. Это потому, что она девчонка. Ей больно, а ему все равно приятно. Если б тут был мальчишка, ничего б такого Джимми не почувствовал.

И он тут же отпустил ее, как будто его током дернуло. Она плакала, но тихонько.

— Это тебе тоже зачтется, — зашептала она. — Жестокое обращение с малолетними. Мне всего десять.

Джимми посмотрел на свои руки. И подумал: как будто руки убийцы. Как же это получилось? Что же это со мной?

Все лето, все лето до самых этих пор он был чист душой, как чайка морская.

Он еще отступил назад, подальше от Агнес, наверное, чтоб она видела, что он больше не собирается ее трогать.

— Слушай, — сказал он. — Это я так. Не стану я тебя убивать. Расскажи им все, поняла? Я даже не обижусь. Мне теперь все равно. Пускай отправляют куда хотят!

Он не мог объяснить, слов таких не мог подобрать, чтоб рассказать, как он теперь сам себе непонятен и противен; она тоже молчала. Джимми молча слушал, как шипят и бьются о берег волны. Он отвернулся от их шума и быстро зашагал к поселку. Теперь будь что будет, здесь ему все равно не жить.

Он все время пытался взять ее под руку в этот душный летний вечер, когда они возвращались домой из кино. Домой к ней, не к нему, не к ним, а к ней. Он только провожал ее до дома.

— Ах, Уолтер, перестань, — сказала она наконец.

— Ну детка…

— Нет, пожалуйста, не надо, — сказала она.

Несколько шагов он прошел молча и вдруг взорвался:

— Слушай, долго еще так будет?

— Пока я не решу окончательно.

— Да или нет?

— Вот именно — да или нет.

Он застонал:

— Да так сто лет пройдет.

— Нет, Уолтер, я ведь тебе объясняла, вовсе не сто лет. Я тебя просила: подожди еще немножко. Ты же мне сделал предложение, когда мы с тобой всего в третий раз пошли в кино.

— Но ведь тогда мы с тобой были знакомы одиннадцать дней, — сказал он тихо.

— Да, и ты видел, в каком я была состоянии.

На улице не было ни души, и никто не испугался, когда он разразился диким смехом.

— Перестань, — сказала она обиженно. — Да, я знаю, ты не любишь про это вспоминать. Но надо смотреть правде в глаза.

— Хорошо. Буду смотреть правде в глаза, раз ты этого хочешь, но и тебе не помешало бы тоже посмотреть правде в глаза.

— Перестань говорить глупости.

— Правда номер один, — сказал он громко, — я с тобой познакомился, когда тебя бросил этот Рафферти.

— Спасибо за напоминание, очень мило с твоей стороны.

— Да. Бросил. Вышвырнул. Выгнал на пенсию, только без пенсии. Тот самый Рафферти, который все время тебе вкручивал, что хочет на тебе жениться.

— Ничего подобного, — торопливо сказала она.

— Ладно, заступайся за него. Да, может быть, он ничего и не говорил такого. Просто подавал надежду: будешь с ним спать — он к тебе попривыкнет и захочет, чтобы ты всегда была у него под боком.