— Да ты, брат, не сидела сложа руки, — говорит Джимми.

— Я бы убралась как следует, — говорит она, — только нельзя было пройти к крану.

— Дверь же оставалась незапертой, а, Джимми? — говорю я.

— Не знаю, вроде да, — говорит Джимми.

— А вам нравится? — говорит она и оглядывается по сторонам.

Джимми говорит:

— Порядок, чистенько.

Я говорю:

— Это точно.

И на жилье стало больше похоже. Но не такое, как я люблю. Во всем видна бабья рука.

— Я бы вам сготовила что-нибудь, — говорит она, — да было не из чего.

— Сходить купить сосисок? — говорит Джимми.

— Почему бы вам не поесть по-человечески? — говорит она.

— Вот мы сосисок и поедим по-человечески, — говорит Джимми. Он подал мне знак остаться, а сам пошел за сосисками, за хлебом, чаем и маргарином. Пока его не было, я взялся накрывать на стол, но она куда-то все поубирала, неизвестно, где чего искать. А она уже тут как тут, накрывает сама. Ну, я сел и закурил. Наблюдаю за ней. Занятная девчоночка. Тихоня, а шустрая, и не знаешь, как с ней разговаривать. Нисколько не похожа на лондонских девочек. И эта чистая розовая кожа, такая свежая, гладкая — я-то, правда, люблю бледненьких, и чтобы густо пудрились и ярко красили губы, как-то естественней, когда женщина красится.

В общем, мы поели сосисок, и Джимми спрашивает, не собирается ли она за своим чемоданом. Видим, она чуть не плачет, что надо выходить на улицу. Ну а нам все равно ехать мимо, мы пообещали, что захватим его по пути. Она сказала, если б мы ей дали набрать воды, она бы все вымыла и вычистила. Непонятно, что там было еще мыть и чистить, но все же мы ей дали набрать воды. А сами пошли получили ее чемодан и кстати подкупили кой-чего для нее в палатке на Тауэр-бридж Роуд. Я ей купил пудру и помаду, а мой друг Джимми — сережки и зеленую расческу. Уж не знаю, что это на нас напало, ведь взамен мы не получали ни шиша. Но временами бывает, делаешь что-то, а почему — сам не знаешь.

Наша пигалица до того обрадовалась, можно подумать, мы для нее скупили все магазины на Бонд-стрит. Даже всплакнула, представьте, но мы ей велели кончать это дело. Расцеловала нас, сперва меня, потом Джимми. Достала вещи из чемоданчика, и я ее поучил, как нужно одеваться. Она еще напудрилась, накрасила губы, все одно к одному, словом, сделалась как картинка. С такой и выйти куда-нибудь не грех. А она — ни в какую. Удивительное дело. Прилипла к этой комнатенке у миссис Хопкинс, точно всю жизнь только ее и искала.

— Держите меня, — говорит Джимми. — Ты, случаем, не совершила убийство?

Носа не высунет на улицу, хоть ты тресни. С утра до вечера скребет и моет, и уже до чего дошло, скинешь грязные носки, не успели долететь до полу, как она — готово, схватила и стирает. Поначалу казалось, чего лучше, придешь, кругом чистота, поесть готово. Но прошла неделя, чую, становится невмоготу. Вроде как ты не дома, а в гостях. Не сказать чтобы она тебя одергивала, сам себя начинаешь одергивать. Раньше швырнешь куда попало, теперь сперва подумаешь. Перестирала занавески, что ни подвернется под руку, все выстирает. А там и цветы завела в комнате. А я этого на дух не переношу.

— Все, точка, — говорю я своему другу Джимми. — Житья не стало, пусть катится.

Мы тут припомнили, как нам дорого стоит ее кормить, да сколько она изводит мыла, да прочую муру.

Избавиться от нее мы надумали самым простым способом. Как-то под вечер я говорю Джимми:

— А не смотаться нам, друг, в кино? В нашем — картина со Спенсером Трейси.

Джимми отвечает:

— У меня свиданье с одной девочкой. А ты бы взял Дженни.

Я говорю:

— Так она не пойдет, ты же знаешь.

Она молчит. Помолчала и говорит:

— Раз вы хотите, я пойду.

Не доходя до Слона, есть мужская уборная под землей. Долго спускаешься по ступенькам, а подняться можно на ту сторону улицы. Мы доходим до этого места, и Джимми говорит, что пойдет встретит свою девушку. Я говорю:

— А я пока заверну вот сюда. Я живо.

Она остается на улице, а мы спускаемся вниз и бегом на ту сторону. Поднимаемся по лестнице, выглядываем наружу. Стоит ждет. Мы мчимся обратно домой, достаем ее чемоданчик и пихаем в него все ее имущество. Потом говорим миссис Хопкинс, чтобы не впускала ее, если придет назад. Потом заходим в нашу забегаловку и видим там Джо.

— Джо, есть случай заработать шиллинг, — говорю я.

Мы ведем его к Слону и велим поглядеть на ту сторону улицы, где так и стоит на прежнем месте девчоночка из Уэльса.

— Снеси ей вот этот чемоданчик, Джо, — говорю я. — И скажи, дескать, Джимми и Альф просили передать, что больше держать ее у себя не могут.

Джо ухмыляется себе под нос и говорит:

— Скажу, будь покоен.

Тогда Джимми тянет его назад и говорит:

— Вот что, Джо. Насчет этого ты брось.

Джо говорит:

— А в чем дело? У вас же с ней все.

Джимми говорит:

— Слушай, Джо, мы эту девочку пальцем не тронули, и нам ни к чему, чтобы она тут ошивалась у нас под носом. Так что снеси ты ей чемоданчик и чеши себе.

Мы смотрим, как Джо переходит на ту сторону, и сматываемся. Не хотелось глядеть, как он будет отдавать ей чемодан. Надо было скорей уходить. Тут подошел шестьдесят третий автобус, мы вскочили в него. Последнее, что я увидел, — она стоит у перил и смотрит на Джо, а он подает ей чемодан.

В тот вечер, когда мы пришли домой, а уже было поздно, я все надеялся, что она вернулась и, уж не знаю как, вошла в комнату. Но она не вернулась. Такой, как при ней, наша комната больше не была никогда. В скором времени все следы, какие оставались от нее, стерлись. Запылились окна, почернели, как раньше, занавески, пол затоптали, и повсюду развелась грязища, как до нее. Но когда бы я ни пришел к нам в комнату, возьмусь за ручку двери, а сам уже ищу глазами, нет ли здесь ее. И по-моему, с моим другом Джимми творилось то же самое.

И все же нам привелось увидеть ее еще раз, года два спустя. На той улице, что ведет с Пикадилли к Риджент-паласу. Она нас сама остановила, а то нам бы ее не узнать. Выглядела она сногсшибательно. В хорошенькой меховой шубке, Джимми, был случай, работал у скорняка, говорит, в настоящей. Блузка в белых оборочках. И пахло от нее вкусно, теплом, духами, вином. Когда она заговорила с нами, мы оба в первую минуту лишились слов. Я думал, Джимми сейчас, как обычно, сострит, но на этот раз и он не нашелся. При ней был старичок, разодетый черт те как, зонтик и все прочее, и когда она остановилась, ему это не понравилось. На прощанье она открыла сумочку, вытащила что-то и сунула мне в руку.

— Это мой долг, — сказала она. — За все, что вы сделали для меня.

— Если мы что и сделали, то от чистого сердца, — сказал я. — Нам ничего не нужно.

Все-таки глупо было отказываться от денег. Когда она ушла, гляжу, у меня две бумажки по пять фунтов. Одну я дал Джимми, он на нее поплевал на счастье.

— Держите меня, — говорит Джимми, — ошалеть, до чего хороша.

— Это точно, — говорю я. — Такую не стыдно повести куда хочешь.

— Я ее узнал по голосу, — говорит Джимми.

— Да, голос тот же, — говорю я. — Только не такой певучий, как раньше.

— Слышал, чего она сказала? — говорит Джимми. — Что такие порядочные ребята, как мы, ей больше не встречались в Лондоне.

— Тогда, стало быть, ей встречались самые подонки, — говорю я.

— Почем знать, — говорит Джимми. — А вдруг мы порядочные, просто сами не сознаем.

— Вообще-то верно, — говорю я. — Ты вспомни, позволяли мы себе с ней что-нибудь лишнее?

— Рука не поднималась, когда она из нашей старой конуры устроила родной дом, — сказал Джимми. — Пошли в «Стандарт», выпьем за ее здоровье.

За кружкой эля Джимми говорит:

— Эх и пни мы были с тобой. Знать бы наперед, что она пойдет по рукам…

— Читаешь мои мысли, — говорю я. — По рукам мы и сами могли бы ее пустить.

Однажды дождливым будничным утром, когда мне было пятнадцать лет, я надел свой старенький выходной костюм и отправился в Болтон, на улицу Монкриф, чтоб поступить матросом в военный флот. Уходя, я поцеловал плачущую маму, но ее слезы и меня ужасно расстроили, и вот я шагал в толпе рабочих, спешивших попасть на текстильные фабрики до гудка первой смены в семь сорок пять, и никак не мог проглотить застрявший в горле ком.