— Кроме чего?

— Кроме «ну и слава богу».

Он немного подумал.

— Так ведь это правда?

Они подошли к ее дому.

— Пожалуй, я не буду звать тебя к себе, Уолтер, — сказала она, открывая сумку и вынимая ключ, — я очень устала, вряд ли со мной будет весело.

— А ты меня никогда и не звала. Зачем же вдруг звать?

— Правильно, зачем? — сказала она бодрым голосом.

Открылась дверь в ее пустую квартиру. С улицы была видна вешалка в прихожей, и на ней — два ее пальто.

— Что же, спокойной ночи, Уолтер!

— Спокойной ночи, — сказал он.

Она нерешительно ступила на порог, а он уже пошел по безвольной улице.

— Позвони мне как-нибудь, — сказал он через плечо.

— Когда?

— Ну когда угодно. Вдруг возьми и позвони, как в прошлый раз, неожиданно.

— Хорошо, — сказала она почти про себя, — ты, кажется, любишь всякие неожиданности.

Ей показалось, что она говорит слишком тихо и он ее не услышит. Но он остановился и сразу ответил:

— Да, верно, но ведь в жизни столько неожиданностей. И очень хорошо, если научишься их ценить, — сказал он и, добавив: — Спокойной ночи, Изобел, — пошел дальше.

Она смотрела ему вслед. Дойдя до поворота и не замедляя шаг, он помахал ей рукой.

— Спасибо, что повела меня в гости! — крикнул он. — Было очень весело.

Он завернул за угол. Она вошла в пустую квартиру и захлопнула за собой двери.

— Весело, весело, очень весело, — сказала она двум пальто на вешалке.

Все лето мы под открытым небом ночевали, но поначалу я один был — меня тогда после первого курса вытурили. А теперь я снова один.

Когда кончилось мое студенчество, я стал ночевать в разрушенном доме под мостом. Раньше там была мастерская, в седой древности какой-то чудак вроде меня купил по дешевке кучу старых опасных бритв, чтобы из этой стали понаделать волосковых пружин для лемехов. Но, как и я, он сник до финиша. Я спал в задней комнате на двенадцатидюймовой толще пыли и копоти, между стеной и чемоданом, в котором хранил свою тающую библиотечку книг по ботанике. Книги эти я стал обращать в хлеб, из газет научился творить одеяло и попробовал зажить сиюминутной жизнью.

Как-то утром проснулся — на моем чемодане сидит Плоскорожий, таращится незряче сквозь солнцезащитные очки и (как он позже пояснил) слагает про меня немые стихи. Я дал ему раза и восхитился проворством, с которым он сдернул очки, гремя с чемодана. У него было широкое одутловатое лицо, неприятно курносое, а глаза, когда не прятались за темными очками, были зеленые. Он отряхнул с себя пыль, опять уселся и сказал очень веско: «Костюм продай, купи джинсы и куртку». Что я и сделал. Позже он сказал: «Двинем к морю», что мы и сделали.

Я был зерном, упорно не желавшим прорастать, а он — черешком, так и не привившимся к старинному нашему древу. В один прекрасный полдень он выключил мотор у своего автопогрузчика и ушел прочь, чтобы стать изобретателем немых стихов — немых, поскольку он поклялся впредь только брать и ничего взамен не давать. Он не терпел прикосновений, и в нем ощущалась сила.

Мы пришли к морю в сумерки. Я предложил зарыться в песок вместе — для теплоты, но он молча прочертил две линии в метре одна от другой. Сумерки забаюкали нас, каждого в отдельной песчаной колыбели. Мы легли головой к скальному обрыву, ногами к морю; слева — шесть миль пустынного песка и справа столько же. Точно в могилу с радостью легли, точно вернулись в детство, в материнскую постель. Справа журчала по голышам речушка, широко вливаясь в море. Морская пташка попискивала, поскуливала, как собака, что просится за дверь, и всю ночь напролет прибой мягко стучался к нам и тихо отползал. Плосколицый слагал немо стихи, а мне хотелось девушку или хотелось, может, начала другой какой-то жизни.

Я лежал в своем песчаном купе, и весь мир двигался, мир мчался сквозь космос роскошным спальным вагоном. Я закрыл глаза в надежде, что когда домчимся, то все станет хорошо и оживет память о радужном прошлом с родителями. Утром экспресс остановился. Я открыл глаза, увидел синеву и белое перо облачка. Я приподнялся на локте — желтые пески стлались плоско и нескончаемо на обе стороны, а белые барашки волн смеялись, встряхиваясь, снова набегая. Но во мне изменений не произошло.

Вдоль песков, у самой водной кромки, двигался очень неспешно человек. Маленький — словно пересекал далекий материк. Подошел ближе, и я услышал, как он поет: «Из рыбы, населяющей моря, милей селедки нету для меня». Были и дальше слова, он шел вдоль черной полосы морских наносов, и голос у него был густой и сильный. Я задремал. Когда я снова открыл глаза, человек тот стоял над нами — большой, крупнее обоих нас, вместе взятых. Это был Джафа, итак, нас стало трое.

Джафа был стар, и сперва мы с ним были не очень. Но он оказался наш. Он жил только сегодняшним днем — жил тем, что принесет море, а приносило оно раковины, бутылки, тропические орехи, ложки из рога, украшения, монеты, крохи янтаря или амбры, или пару синих джинсовых роб. Иное Джафа продавал. Иное оставлял себе — серебряный кинжал с финифтью на рукоятке, траловый поплавок зеленого стекла, записку: «Любимый, когда найдешь этот листок, я буду уже на дне моря». Джафа рассказал нам, что нашел уже сотни монет — старинных и новых медяков, — и указал взглядом на риф, в миле от берега черным морским змеем уходивший в белую пену воды.

— Вон там перебило киль немецкому судну «Карл-Август». Я дожидаюсь, чтобы шторм поворочал его маленько — тогда монеты будут…

Каждое утро нас ласковым толчком будило солнце. Мы купались, спали, снова плавали. Джафа дал нам длинную снасть — перемет со многими крючками, и по утрам мы иногда снимали с перемета пять-шесть тресочек и камбалу-другую. Каждое утро Плоскорожий выходил навстречу Джафе, и я смотрел, как они неторопливо идут берегом, уперев глаза в приливную полосу. Их говор слышно было за милю. Я смотрел, как медленно растут их очертания. Я ставил их обоих пониже себя и все же завидовал им. Для меня не меняло дела, что Плоскорожий только играл в дружбу со стариком, подбираясь к толстым золотым монетам, вычеканенным в Дрездене для эфиопской казны. Плоскорожего с Джафой, я знал, тянет друг к другу. В то лето я познал ядовитый вкус зависти.

Потом Плоскорожий пошел однажды вечером глядеть монеты. Он был уверен, что Джафа подобрал на взморье сколько-то золотых и покажет ему. Он и меня позвал с собой, но при этом глядя куда-то вбок. И я остался сидеть и думать у своего костерка и заснул, ожидая. На следующее утро Плоскорожий не пошел навстречу Джафе. Я проснулся — он лежит и смотрит, как Джафа подвигается вдоль берега.

В нашу сторону Джафа не смотрел. Даже подойдя на сотню ярдов, он не поднял глаз. Плоскорожий напялил свои темные очки. Не спеша, по-судейски. Затем побежал к Джафе голый, но в очках. Он бежал, согнувшись, и кричал: «Греби обратно, жаба старая». Джафа остановился, качая головой, а Плоскорожий поднял на бегу черную от воды плавниковую чурку. Он бежал, горланя, и Джафа повернулся, пошел назад. Чурка угодила ему между лопаток, и он сунулся в песок, вспахав борозду подбородком. Плоскорожий стоял, уперев руки в бедра, и смотрел, как он подымается и медленно уходит. Джафа шел, опустив голову, но не глядя на кромку прибоя.

Весь тот день Плоскорожий не снимал своих очков. Мы насаживали наживку на крючки, и я знал — он все время наблюдает, изучает меня сквозь эти темные очки. Я молчал. Мне было жалко, что Джафа ушел; он помог мне куда глубже вникнуть в себя. Мне жаль было Джафу. Мы поплавали, легли спать, а наутро чуть не на каждом крючке оказалась треска. Прямо картина — перемет, во всю длину унизанный треской. Мы набили рыбой ящик, выброшенный приливом, и, сменяясь, потащили верхом вдоль обрыва, в поселок из автоприцепов, расположенный что-нибудь в миле от нас. Домики-прицепы стояли там рядами, как улицами. Продав всю рыбу, мы поосмотрелись кругом. Девушек оказалось там тьма, а мы были им в новинку — облитые загаром бородачи туземцы. Мы выбрали себе девушек по вкусу и назавтра пришли опять. Были там такие, что и деньги нам давали. Мы брали, что давалось, иной раз проводили там полночи. Мы оставляли их, уснувших на песке. Голышом переходили речку вброд, и река с нас смывала девушек. Они были не нашей породы — отряхнув с себя песок, они уедут домой и станут копить деньги на будущее лето или для медового месяца на пасху.