Все это Хильда вспомнила сейчас, при ярком свете весеннего солнца; ей хотелось убежать, но она знала, что наступающую катастрофу уже ничем не отвратишь. И даже в эту минуту, накануне ужасной очной ставки, она сознавала справедливость постигшей ее кары. Она бросила вызов богам. Она, при тайном соучастии Рикки, вступила на путь преступления. Ради него она преступила все земные законы. Она любила его до безумия, а такая любовь не знает преград.

Можно точно сказать, когда это началось. Она в восьмой раз получила запонку, через восемь долгих месяцев после того, как запонка была дерзко украдена у Рикки, и тут ее осенила мысль, которая сделала ее преступницей во имя Рикки. Сначала она подумала: «Любовь Элизабет ни в какое сравнение не идет с моей. Никто на свете не умеет любить как я: любить бесконечно, всей душой, не останавливаясь ни перед какими жертвами, ничего не страшась!» А потом: «Элизабет не имеет никаких прав на запонку Рикки». И вдруг, словно указание свыше, поразившее ее как молния, так, что она долго не могла прийти в себя: «Притворись, что ты ее потеряла».

В тот же вечер она пошла к Элизабет и сказала все. Элизабет рыдала, осыпала Хильду бурными упреками, а та отвечала нескончаемыми оправданиями и слезами раскаяния. Элизабет, глядя холодно и непримиримо, потребовала обыска в комнате Хильды; Хильда это предвидела (какое уж доверие друг к другу в таком важном деле) и сразу же согласилась — она услужливо помогала Элизабет шарить по ящикам, осматривать шкафы и даже перетряхивать постель; наконец Элизабет в полном отчаянии признала, что искать дальше бесполезно.

— Как ты могла, — растерянно повторяла Элизабет, — ну как же ты могла быть такой растеряхой?

— Я тебе сто раз говорила… Я взяла ее в школу, она лежала в сумке… Наверно, кто-нибудь…

— Как можно быть такой идиоткой? Ты, конечно, разболтала о ней своим девчонкам? Может, и по всем партам пустила!

— Да что ты! Никто на свете не знал, что она у меня, — только ты. Она была запрятана в самой глубине. Я даже не понимаю…

Сцена затянулась на несколько часов. Наконец Элизабет, бледная и измученная, ушла домой. Но через несколько недель она нашла в себе силы примириться с тем, что произошло. Да, запонка Рикки пропала, и ей уже никогда не коснуться ее, и никогда ей не придется испытать это волшебное ощущение, словно она прикоснулась не к запонке, а к загорелой, мужественной руке Рикки. Запонку потеряла Хильда; Хильда, которая своим упорством сломила ее сопротивление — недаром ей так не хотелось расставаться с запонкой! — и с тем же невиданным упорством установила какие-то воображаемые права на нее. Она, эта самая Хильда, потеряла запонку и утопила и свою и ее жизнь в беспросветной тьме. Но для Хильды тьма не так беспросветна, как для нее: разве можно сравнивать! Элизабет стала холодна и неприступна с Хильдой; виделись они очень редко — дружба уступает любви.

А Хильда все это время под личиной раскаяния пылала темной торжествующей радостью. Укрыв запонку в колыбельке сложенных ладоней, она лежала у себя на кровати, и голос Рикки из проигрывателя пронизывал ее насквозь, так что даже пальцы на ногах подергивались в ритме его песни; она не сводила глаз с его портрета — этот большой портрет, один на совершенно чистой стене, был великолепен. (А Элизабет — она всегда была вульгарной, от природы — оклеила всю свою комнату, от пола до потолка, сотнями фотографий Рикки — лепила на стенки все, что ей удавалось раздобыть, любые карточки, хорошие ли, плохие или вовсе неудачные. Это было просто коллекционирование, простое накопление, а единственная большая глянцевая фотография у Хильды была кумиром.) Когда Хильда глядела вверх, на Рикки, ей казалось, что он тоже смотрит прямо ей в глаза, и в его взгляде ей чудилось понимание и сочувствие. Он знал, что она пошла на ложь, предательство и кражу, но только ради него.

И она говорила ему:

— Рикки, ты мне дороже всего на свете. Для тебя я готова на все.

И вот его голос обволакивал ее, его запонка лежала в ее ладонях, и она, утопая в блаженстве, почти теряла сознание от ощущения его близости. Вот это жизнь: мир стал безумным, щедрым и радостным, и она заплатила за это, как Фауст, чудовищным тайным преступлением.

После очередной «оргии» она опять прятала запонку на прежнее место. И каждый раз она вновь гордилась тем, что нашла такое отличное место для тайника. У Хильды был велосипед. На руле велосипеда были надеты толстые резиновые ручки. Одна из них довольно легко снималась. Хильда стаскивала эту ручку, закладывала запонку в стальную трубку и снова надевала ручку на руль. Пожалуй, Родни мог обыскать сумочку на седле — должно быть, он по привычке обшаривал ее два-три раза в неделю — все искал чего-нибудь, что можно стащить, чтобы потом навредить Хильде. Но вряд ли он будет возиться с рулем или тем более стаскивать ручку — разве что возьмет велосипед, чтобы съездить куда-нибудь. А этого как раз опасаться нечего — у него свой велосипед, настоящий мужской, и он ни за что на свете не покажется даже в собственном дворе с дамским велосипедом: как бы ребята не стали дразнить «девчонкой».

И вот теперь Хильда шла к Элизабет и Родни, стараясь не сбиваться с прямой; и каждый шаг казался ей шагом к могиле, которая только что разверзлась перед ней. Надеяться ей было не на что. Она знала, что они нашли запонку. Ничто другое не сделало бы их союзниками— Элизабет всегда относилась к Родни высокомерно и презрительно, и только поэтому они поджидали ее с такими лицами.

Она подошла. Враги хранили молчание. Над ними нависла какая-то неестественная тишина, словно вот-вот грянет убийственный удар грома.

Она молча остановилась перед ними. Элизабет что-то держала в сжатом кулаке. И вот она медленно, словно бросая обвинение прямо в лицо Хильде, раскрыла ладонь. На ладони лежала запонка. Топазы на ней никогда не сияли так ярко — казалось, в их прозрачной глубине сгустились все лучи полуденного солнца.

Голос Хильды прозвучал сухо и невыразительно, как скрип двери:

— Где ты ее нашла?

— Он дал, — ответила Элизабет. Не отводя от Хильды обличающего взгляда, она кивком указала на Родни.

Родни, ужасно довольный, заговорил:

— Тут надо было поспеть на соревнования, а у моего велосипеда шина спустила — вот я и взял твой.

Он не испугался, что его задразнят, потому что слишком боялся опоздать на этот пошлый, дурацкий, проклятый матч. И в награду за это его ждал такой триумф, о каком он и мечтать не смел.

— А ты откуда узнал, что это такое, когда нашел ее? — с тупой настойчивостью продолжала спрашивать Хильда.

— Э-э, я давным-давно знал про вашу слюнявую запонку, — ответил он, упиваясь презрением, — слышал, как наши мамаши о ней трепались.

Он расхохотался, издеваясь над ними обеими, смакуя по капельке свое торжество над ними.

Позабыв о нем, девушки смотрели друг другу в глаза. Говорить было не о чем. Разговоры тут не помогут. Элизабет не торопясь спрятала запонку в свою сумочку. Но перед тем как отвернуться и уйти, она бросила:

— Не надейся, что я тебе еще хоть слово скажу.

Она ушла быстро, твердым шагом, не дожидаясь ответа. Не все ли равно, что Хильда могла ей сказать. Ей оставалось только одно — поскорее уйти, пока Родни не стал сыпать соль на свежую рану. Ни за что на свете нельзя ему показывать, как больно он ей сделал. Но настанет день, когда она найдет способ отплатить ему такой же болью. Она дождется своего часа и, если придется, не пожалеет на это всей своей жизни.

Она взбежала к себе наверх, открыла дверь, вошла в свою комнату и заперлась; проверила, надежно ли закреплена вата в замочной скважине, и тогда, только тогда позволила себе упасть на кровать. Слез не было — Рикки с портрета смотрел в ее сухие, широко раскрытые глаза.

Включить проигрыватель? Может, ей станет легче, когда она услышит его голос? Нет — от одной мысли об этом ее бросило в дрожь. Она заранее знала, как прозвучит его голос; безошибочно, с ледяной уверенностью она угадывала, что этот голос прозвучит враждебно, обвиняюще: великие преступления хороши, только когда они удаются. Солгать и украсть ради Рикки — это было прекрасно. Но солгать, украсть и попасться с поличным — это уже провал. А юное сияющее лицо Рикки не умело выражать сочувствие чужим неудачам.