В конце мая Мура отправили на Западный фронт, его рота находилась в составе 1-го Прибалтийского фронта. 7 июля 1944 года он был ранен где-то под Витебском, далее никаких сведений о нем нет, он исчез среди умерших от ран солдат, его тело, видимо, было оставлено медсанбатом где-то в тех местах. Его похоронили под деревней Друйка Белорусской ССР.
Эпилог: ташкентцы и чистопольцы
Как ожидали конца войны. Как мечтали о будущем. И вот наступила мирная жизнь. Ташкентцы и чистопольцы смешались между собой в Москве и Ленинграде. Началась новая жизнь. Но последовавшие восемь послевоенных лет стали для многих абсурдными и страшными. Война, несмотря на горечь потерь, была понятна – и победа стала часом истины для всего народа. Военные годы единения и взаимовыручки, свободы и надежды показались многим из героев этой книги настоящим счастьем.
В конце войны Крученых стал собирать альбом “Встречи с Цветаевой”. Кое-что из цветаевских автографов он купил у Георгия Эфрона. Пастернак подарил Крученых свое стихотворение о Цветаевой, написав на нем:
Задумано в Чистополе в 1942 году, написано по побуждению Алексея Крученых 25 и 26 декабря 1943 года, в Москве у себя дома. Борис Пастернак. – Была еще приписка: – Мысль этих стихотворений связана с задуманною статьей о Блоке и молодом Маяковском. Это круг идей, только еще намеченных и требующих продолжения, но ими я начал свой новый 1944 год[515].
Ах, Марина, давно уже время,
Дан труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.
Торжество твоего переноса
Я задумывал в прошлом году
Над снегами пустынного плеса,
Где зимуют баркасы во льду
Стихотворение снова и снова отсылает в памятный для него Чистополь, 3 декабря 1944 года в письме Валерию Авдееву он возвращался к первым месяцам войны:
Мы приехали тогда взбудораженные историческим вихрем, смысл и направление которого я, наверное, идеализировал и слишком переоценил. Все было взрыто во мне – благодарная почва для обновленного, внутренне освеженного восприятия и всего на свете, как в молодости или в поворотные моменты каждого из нас. Вы, Ваш отец и брат, Ваша невестка, Ваш дом, круг были тогда для меня жизнью в жизни, явлением близкой силы и равнозначительного порядка, праздником души, в котором мне давно уже отказывал город моего уже теперь такого далекого рожденья и такой долгой жизни. Я не могу забыть Вас и всего вокруг Вас, ну хотя бы удивительной резьбы на коньках и наличниках некоторых домов. Физиономия некоторых углов, особенно выразительных, врезалась в меня на всю жизнь! Что же сказать о людях! Я произвольно вызываю в себе целые движущиеся улицы со всеми встречными, для некоторых часов постоянными. Некоторые лица, светившиеся радостью глаза, стоят передо мной так отчетливо, что я их мог бы нарисовать. Я жалею, например, что не познакомился с одной служащей почты, она чаще всего сидела за денежным окошком и распоряжалась переводами – девушка с открытым, быстрым, легким и умным лицом.
Не удивляйтесь, что при такой верности месту, где меня уже нет, я почти не пишу Вам. Я долго кочевал и переехал на квартиру в Лаврушинском очень недавно. Кроме того, я в своих занятьях мечусь от одного к другому, и расстоянья между этими областями очень велики. Как это ни странно, – потому что он почти противопоказан, но по-прежнему меня кормит чистопольский старик Шекспир[516].
Радость победы смешивалась с тоской разочарования в перспективах развития страны. Народ-освободитель никак не мог освободиться сам.
Надо набираться впечатлений, – писал Вс. Иванов после войны жене. – Но сколько ни набирайся, на Союз писателей не угодишь. Мы пережили эвакуацию, отступления, голод, тифы, а в Союзе писателей – на последнем совещании – все еще говорят, что писатели мало знают жизнь[517].
“Горе мое не во внешних трудностях жизни, – писал Пастернак в конце войны, горе в том, что я литератор, и мне есть что сказать, у меня свои мысли, а литературы у нас нет, и при данных условиях не будет и быть не может”[518]. Для Пастернака в Чистополе открылась и подтвердилась истина, к которой он шел предвоенное и военное десятилетие: невозможно найти компромисс с коммунистической идеей и с властью, ее выражающей.
Роман “Доктор Живаго”, созданный после Чистополя, – это история самоценности художника, творца перед хаосом, уничижением личности во благо общества. Это возвращение к мысли о личной ответственности каждого человека за жизнь вокруг себя. И, конечно же, даже хрущевская оттепель не смогла примириться с таким взглядом на мир. Пастернак после войны перешагнул через десятилетия интеллигентских заблуждений и компромиссов с властью и встал абсолютно обиняком. Это оказалось правдой. Это видно из того, кто из чистопольцев чего достиг после войны.
Марину Цветаеву после долгого перерыва напечатали сразу в двух альманахах – “Дне поэзии” и в “Литературной Москве” в 1956 году.
Александр Фадеев написал “Молодую гвардию”, а затем по указанию вождя переделал ее.
Павел Антокольский, Маргарита Алигер, Даниил Данин и многие их друзья были ошельмованы как “космополиты”.
Целый ряд еврейских писателей были уничтожены, среди них Лев Квитко, знакомый Цветаевой Ноях Лурье отсидел в лагере, но все-таки вернулся.
Книгу стихов Арсения Тарковского, подготовившего ее в 1945 году, рассыпали в 1946 году после выхода постановления о журналах “Звезда” и “Ленинград”. Его первая книга вышла в 1962 году.
Мария Петровых печатала только переводы, ее впервые опубликовали в том же оттепельном “Дне поэзии”, где и Цветаеву.
Валентин Парнах после войны как поэт был напрочь забыт.
Послевоенная писательская судьба Константина Федина и Леонида Леонова, несмотря на лавры, которыми их осыпали, была печальна. Федин с трудом доводил трилогию, где самой неудачной была последняя книга “Костер”. Леонов сорок с лишним лет писал философский роман “Пирамида”, который остался незавершенным.
После войны был такой почин: старшеклассники чистопольской школы отправляли в Москву бывшим обитателям города просьбу прислать свои книги и написать коротенькое впечатление о прошлой эвакуации. Из фрагментов нескольких таких ответов складывается причудливая картина этого городка.
Асеев писал школьникам в 1950 году:
В памяти моей прочно остался Чистополь, с его плодородной почвой, замечательной водой, свежим чистым ветром. В особенности он мне вспоминается зимой: с широкими улицами, обстроенными одноэтажными домиками, над крышами которых нависли белые снеговые наметы, сверкающие днем при солнце радужной искрой. А вечером огоньки, огоньки по окнам и тишина, мягкая, снежная, пуховая[519].
Сельвинский вспоминал странную картину, взятую будто бы из Средневековья.
Когда я бродил по этому городу и видел, как мальчишки бежали за одним из крупнейших наших поэтов и кричали ему: “Пастернак! Пастернак!”, я подумал: сейчас вы кричите это имя потому, что вас поразила необычайность и юмористичность фамилии Бориса Леонидовича, но придет время, и вы будете вспоминать о нем, читая его “Лейтенанта Шмидта” или “1905 год”. Может быть, среди вас, тех, кому я сейчас пишу, тоже имеются такие ребята![520]
