Вот Вам, милый Дима < Владимир >, мой адрес. Боюсь, что 19-го я в Москву не попаду, т<ак> к<ак> мне очень трудно далось мое путешествие сюда. Наш грузовик кидало из стороны в сторону по рытвинам и ухабам. Пылища стояла столбом до неба. Как всегда в жизни бывает, безумно пригодились те именно нелепые покупки, которые я сделала в Клязьме. Сергеевы трусы, например, я надела на голову и повязала той резинкой, о которой Вы меня с изумлением спрашивали, для чего она. Это спасло мою вымытую и причесанную голову Здесь либо грудные дети, либо матери их, либо старухи с клюками. Все эти категории ни к чему – в смысле разговорном, я понимаю.
Так что я целый день хожу, купаюсь, отдыхаю – все в полном одиночестве. Но это никогда не вредно.
Сергей зато нашел себе кучу мальчишек, с которыми и проводит целый день. Это хорошо. Он смягчился, стал милее. Я его заставляю все делать для себя самому.
Напишите мне о себе, Дима, о Кремлевке, о лечении, о работе, о решении наркомата относительно Вас. Жду ответа. Елена[143].
Иногда они связывались через сестру Елены Сергеевны Ольгу Бокшанскую. Она с недоверием относилась к увлечению сестры. Умоляла ее сидеть в доме отдыха и не выезжать в Москву под бомбежки.
Милый Димочка, получила Ваше письмо, спасибо. Очень жалко, что Вас не было дома, когда я позвонила. Отсюда вообще нельзя было звонить несколько дней (и всегда трудно звонить), а тут вдруг я подошла к аппарату и меня сразу соединили с Вашей квартирой. Сегодня я была утром, как всегда, от 8 до 9 около телефона, но Вы почему-то не позвонили. Оля говорит, что, пока у меня нет службы в Москве, я должна жить здесь.
Вчера я говорила с одной знакомой, и она обещала помочь мне устроиться в “Мосфильме” на должность помощника режиссера. Посмотрим. Если не наврет, поступлю. Тогда перееду в Москву.
На этой неделе, кажется, оказии в Москву не будет. Поэтому вряд ли приеду на побывку. Если ты хочешь прийти сюда, надо из Калязина прийти пешком. Вот эта знакомая из “Мосфильма” вчера пришла за два часа. Возьми с собой паспорт, оденься полегче – в штатское. Позвони накануне, что выходишь, – пойду навстречу.
С собой ничего из еды не бери, устрою здесь.
Очень довольна, что ты начал лечиться и хочешь работать. Если действительно это сделаешь, будет очень хорошо.
Вот это и будет то, что я хочу, чтобы ты делал.
О том, права или не права, будем говорить лично, если ты придешь сюда скоро.
Сейчас пишу наспех, кругом народ – Оля уезжает. Хочу ей дать письмо. Получил ли мое письмо по почте? Написала 17-го. Будь здоров. Держись.
Целую тебя. Елена[144].
Видимо, в августе 1941 года между ними произошла жестокая ссора. Причины ее неизвестны, но в архиве Луговского сохранилась записка без даты, но очень красноречивая.
Володя, я очень твердо говорю тебе, что мы расстаемся. Я много раз говорила это тебе, но поверь, что сейчас это – последний. Я не смогу быть с тобой. После вчерашнего. Так как разговор будет мучителен и бесцелен для обоих – я попросила Сашу, нашего с тобой друга, переговорить с тобой и передать это письмо. Может быть, когда все уляжется, мы и сможем увидеться, но сейчас не надо ни приходить, ни звонить. Пойми это. Лена[145].
Татьяна Александровна вспоминала об этой истории, может быть, чересчур пристрастно, она вряд ли знала причину их ссоры: “А потом Елена Сергеевна с Володей поссорились, и она, назло ему, закрутила роман с Фадеевым”[146].
Примирение произошло накануне Нового года, Луговской на писал ей не очень благозвучные, но искренние стихи. Они хра нятся в архиве Е. С. Булгаковой в рукописном отделе РГБ.
Новогодние стихи ЕСБ <Елене Сергеевне Булгаковой>
Опять пришла пора
Рубить, пытать и жечь
Опять под топоры легко народам лечь
И все же я сижу,
юродивый, в бою,
И как снегирь гляжу
на родину свою.
Я женщину любил.
Она была горда
Над ней, как светлячок
Чуть теплилась звезда
Не важно, как мила
Она в те дни была —
Она была тепла
Как серая зола
И я остался сир
Как снеговой снегирь
Я с елки видел все, —
А с чем, скажите вы,
Я видел хуже Вас,
болельщики Москвы.
Довольно! Все пройдет
в очередной черед
Но человечество живет
не первый год
Не важно как гремит
громада батарей: —
Я вижу лишь людей
И творчество людей.
Не важно: все придет
К заветному концу,
Доверенные вновь железу и свинцу.
История пройдет
Как смена сил и рас
И, к счастью,
Не найдет среди живущих нас.
И все же
в этот час,
Когда встречаю год
И синий Орион
Летит на небосвод
Я вспоминаю ту,
Кто жизнь унес мою
Как маленький снаряд,
что всех страшней в бою.
В. Л. 30.12.1941. 5 часов[147].
Сказка о сне
Елене Сергеевне посвящены несколько поэм книги “Середина века”, написанных в Ташкенте. Это апокалипсическая “Сказка о сне” (первоначально она называлась “Гибель вселенной”); “Крещенский вечерок”, действие которого происходило на знаменитой лестнице на балахану, потом неоднократно оживающей в стихах Ахматовой; “Первая свеча”, где описана история трагического отъезда из Москвы в эвакуацию. Почти все поэмы ташкентского периода были перепечатаны рукой Елены Сергеевны на машинке. Ее сыновья с нежностью, по-дружески относились к Луговскому, а Женя Шиловский писал ему с фронта очень теплые письма.
В поэме Луговского “Сказка о сне”, написанной под трагическим впечатлением начала войны, мистически преображена картина свидания поэта с некоей возлюбленной с чертами Е. С. Булгаковой.
Это последняя встреча влюбленных перед гибелью мира, перед катастрофой вселенского масштаба. Стрелки часов навсегда замерли на четырех часах – времени начала войны. Окна затемнены, звучит вой сирен воздушной тревоги. Все покидают дом. Остаются двое. В каждом из них продолжает жить погибающая вселенная.
В этой поэме была одна странная деталь. Влюбленные находились под пристальным взглядом кота в манжетах. Он ходит за ними из комнаты в комнату, все понимает, все оценивает… “Я оглянулся. Снизу шел, мурлыча, / Спокойный кот в сверкающих манжетах”. Они прощаются. Кот, “ощерясь, глядит в окно”. Несомненно, это был не просто кот, образ перекликается и со знаменитым Бегемотом, а возможно, и самим Булгаковым.
Этот взгляд неотрывно преследовал Луговского всю историю его отношений с Еленой Сергеевной. Он читал “Мастера и Маргариту” после войны своей будущей жене Майе, с восторгом пересказывал страницы романа, но при этом не мог скрыть, что ревновал Маргариту к покойному Булгакову.
