По новой разнарядке Пастернак, вернувшись из эвакуации, внезапно был понижен из литеры “А” в литеру “Б”. Это было унизительно, и Пастернак обращается с резким письмом к Фадееву.
Со мной творятся обидные курьезы. Мне выдали литеру Б, а не А, и в зависимости от этого пошла вся музыка по-другому: прикрепили к распред второго сорта, вместо промтоварного лимита на юоо руб. дали на 750, <…> между тем Зина доработалась в Чистополе до чесотки, нуждается в глазном лечении. Прибавь к этому, что у меня ни кола, ни двора, Зина с детьми ютится у Треневых и Погодиных, я живу в четырех местах, работы отца растасканы и уничтожены. <…> Когда и с какой стати я переведен из аристократов в негры? Твой Борис Пастернак[499].
Скоро последует цепь жестких постановлений партии о литературе, а затем и выступление Фадеева на писательском пленуме в конце 1943 года, которое, по сути, и станет оценкой, которой наградят чистопольских и ташкентских эвакуированных литераторов. Однако досталось не только тем, кто был тылу; достанется и воевавшим, осмелившимся писать то, что видели.
Большие надежды
До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вдохнуть…
Анна Ахматова 23 марта 1944 года
И все-таки именно во время войны возникла надежда на изменение мира, страны. Слишком высокой ценой оплачивался каждый взятый рубеж.
В. Луговской с уверенностью писал:
Именно сейчас жду огромного расцвета искусств, ибо все отношения изменились, открылась новая протяженность мира, сорвались с петель старые замки, страшнее стало. Несет… Все перепуталось. К началу 20-го века все так определилось, что начали уже обозначаться немые правила мира. Очевидно, это было очень вредно и неправильно. Не выявились еще все страшные свойства человека. Уют мира 19-го века их анестезировал. Все занимались боковыми проблемами. Всю меру, неисчерпаемость человеческой подлости и самоотверженности никто не знал. Рождественские мальчики. Елки. Взыскующие интеллигенты. Новое столетие принесло мощь худших веков истории и, следовательно, наиболее плодоносных веков. Обозначилась чушь человеческого существования. Обозначились новые, совсем новые требования уюта. Человек попал во власть новых стихий машины и ее производных, но эта стихия более победна – вызвана им, а не силами природы. Регресс был настолько величественен, что его трагедия стала обыденной… мысль о жизни в другом измерении, о катарсисе. Случайность стала законом, а закон случайностью. Смерть стала тривиальной и в искусстве потеряла свое острие. Жизнь стала пышна и однообразна, как жизнь растений. К счастью, осталось основное свойство, основной интерес человека – кто прошел через двор, кто с кем живет, кто подлец. Это спасительное для людей свойство, это благодетельная, трогательная и величественная сила должна послужить содержанием отдельной главы. Меню жалкого обеда, новый карандаш, новые подметки, новый распределитель у соседа спасают людей и сохраняют потенциальные силы человечества. Все возвращается, но в другом завитке. Счастлив, благословен тот, в ком сохранилась традиция. Несчастны те, кто вверяется самозабвенно стихии этого страшного века, его проявлений. Чем проще формулирован закон, тем он сложнее. <… > Но, надеюсь, человечество все-таки будет существовать, хотя это базируется только на многочисленности людского населения земного шара и больше ни на чем[500].
Луговской считал, что укорененность человека в простых вещах, в вещах “низменных”, делающая его нормальным обывателем, спасет человечество от новых и старых “трихин”, или от идей, про которые в свое время написал Достоевский в знаменитом последнем сне Раскольникова. Но в то же время необходима традиция, в том числе и религиозная, те ценности, которые дошли от родителей. Это та ось, на которой возможно удержаться человеку и обществу, чтобы не соскользнуть вниз.
А Пастернак в июне 1944 года пишет близкие по смыслу слова о расцвете искусства:
Если Богу будет угодно и я не ошибаюсь, в России скоро будет яркая жизнь, захватывающе новый век, и еще раньше, до наступления этого благополучия в частной жизни и обиходе, – поразительно огромное, как при Толстом и Гоголе, искусство. Предчувствие этого заслоняет мне все остальное; неблагополучие и убожество моего личного быта и моей семьи, лицо нынешней действительности, домов и улиц, разочаровывающую противоположность общего иона печати и политики и пр. и пр. <… >
Война имела безмерно освобождающее действие на мое самочувствие, здоровье, работоспособность, чувство судьбы. Разумеется, все еще при дикостях цензуры и общего возобновившегося политического тона, ничего большого, сюжетного, вроде пьесы или романа или рассуждений на большие темы, писать нельзя, но и пускай. Это все промысел Божий, который в моем случае уберег меня от орденов и премий[501].
И даже обласканный властью Алексей Толстой надеялся на изменения в стране:
Что будет с Россией. Десять лет мы будем восстанавливать города и хозяйство. После мира будет нэп, ничем не похожий на прежний нэп. Сущность этого нэпа будет в сохранении основы колхозного строя, в сохранении за государством всех средств производства и крупной торговли. Но будет открыта возможность личной инициативы, которая не станет в противоречие с основами нашего законодательства и строя, но будет дополнять и обогащать их. <… > Народ, вернувшись с войны, ничего не будет бояться[502].
Удивительно, что осторожный А. Н. Толстой за пятьдесят лет до перестройки формулирует горбачевскую программу “социализма с человеческим лицом”. Правда, время показало ее нежизнеспособность. Однако главная мысль, которая приходила в голову большинству писателей, – мысль о том, что “народ ничего не будет бояться”. Это понимала и власть, оттого так страшно снова раскрутился в послевоенные годы маховик репрессий.
Анна Андреевна, – писалось в воспоминаниях о ней, – была переполнена оптимизмом.
– Нас ждут необыкновенные дни, – повторяла она. – Вот увидите, будем писать то, что считаем необходимым. Возможно, через пару лет меня назначат редактором ленинградской “Звезды”. Я не откажусь[503].
Эти слова, если действительно были произнесены, продолжали роковую игру ее судьбы. Жизнь Ахматовой навсегда соединилась с докладом Жданова и постановлением о журналах “Звезда” и “Ленинград”. В магической драме Ахматовой “Сон во сне” или “Энума элиш” все это было предсказано.
Можно ли сказать, что надежды стольких умных и даже прозорливых людей были наивными? Ведь странно, когда столько человек говорят в один голос одно и то же: “Как жили раньше – больше невозможно!”
Но эти голоса хорошо расслышали наверху и сделали все, чтобы не дать осуществиться надеждам.
Реакция власти на свободу
Власть встретила писателей не так уж радушно. Опыт эвакуации как попытка освобождения от цензуры литературного начальства, желание писать по совести – все это никак не устраивало Сталина. Пока немцы наступали и было непонятно, чем может закончиться война, литераторам было позволено выражать свои чувства и даже публиковать стихи и прозу с правдивыми картинами военной и тыловой жизни. Но как только чаша весов перевесила в сторону победы над фашизмом, так последовал жесточайший окрик, требовавший от писателей одного – полного повиновения главному заказчику страны. Многие литераторы еще не понимали, что ветер поменялся, и продолжали писать, не оглядываясь на власть. 26 ноября 1943 года – докладная записка начальника пропаганды и агитации Г. Ф. Александрова о книге стихов Асеева. Там говорилось, что поэт в сборнике стихов “Годы грома” клеветнически изображает советский тыл. Жизнь в советском тылу, пишет начальник, представляется как “утробное существование”, азиатская дикость и бескультурье. Начальника также раздражает, что Асеев пишет стихи о том, что ненависть к врагу преходяща и, только освободившись от нее, можно снова стать людьми. “Насилье родит насилье, и ложь порождает ложь”, – писал Асеев в этом стихотворенье.
