Когда в Москве начались бомбежки, все задвигалось: кто побежал из города, кто искал возможность уйти на фронт, Цветаева решила спасти два чемодана своих архивов именно в доме Тарасенкова и Белкиной. Тарасенков узнал о чемоданах с архивами уже на фронте, а еще через год после гибели Цветаевой он с горечью спрашивал в письме у жены.
30 августа 1942 года. Вчера под шум ливня сидели с моим сожителем и коллегой Прониным и играли в “66”. Потом я с упоением рассказывал ему о нашей московской библиотеке… И вдруг я вспомнил об архивах Марины Ивановны, – помнишь, – она передала их мне на хранение в двух чудных чемоданчиках. Там были рукописи ее стихов, ее переписка с важнейшими поэтами и писателями XX века… Цело ли все это? Какова судьба этих чемоданчиков? Напиши мне, пожалуйста, сразу об этом…
Вдруг почему-то страшно дорого стало все это наше, московское, – и так хочется, чтобы все это уцелело вместе с нашими жизнями, судьбой, счастьем[260].
Из Москвы уезжали внезапно. Был негласный приказ об уничтожении государственных бумаг и архивов. Город превратился в октябрьские дни в огромную печную трубу. Горели архивы – от правительственных до жэковских, люди ходили по улицам со следами сажи на лице. Ожидали немцев со дня на день. Но Мария Белкина уговорила Цветаеву забрать свои чемоданы из деревянного домика за Садовым кольцом. Тогда она с семьей еще не собиралась бежать из Москвы и очень боялась зажигалок, сбрасываемых на город, которые мгновенно могли превратить их дом в горящие головешки.
Тогда же произошел один забавный случай. Перед отправкой на фронт к ней пришел поэт Михаил Голодный с тоненькой книжечкой своего первого сборника стихов. Тарасенков неоднократно умолял отдать сборник в свою поэтическую библиотеку, но Голодный не отдавал. И вот он пришел и протянул Марии Белкиной тот сборник. Она наотрез отказалась ставить его на полку. “Если в дом попадет бомба, в минуту сгорит с твоим сборником вместе”, – сказала она поэту. Он же ей печально ответил: “Я не возражаю, чтобы сгореть в такой кампании”. Однако библиотека не сгорела, и даже архив Тарасенкова был уничтожен тогда только частично. Сохранились письма Твардовского, дневники с записями разговоров с Пастернаком..
Мария Белкина рвалась на фронт. Она решила дождаться того времени, когда ребенок сможет остаться с родителями, а сама – бежать. Она хотела приехать на Северный фронт к мужу в Ленинград и поэтому в каждом письме готовила Тарасенкова к своему решению. Для него идея оставить ребенка, которого он даже не видел, потому что он родился уже после его отъезда на фронт, была просто ужасной. Он просил выбросить это из головы, молил ее, наконец, запрещал и грозил разрывом. Все было бесполезно. О его печали узнал старший товарищ – Вишневский. В незамысловатой партийной манере он написал Белкиной письмо о ее долге перед Родиной.
Начальник оперативной группы писателей
25 марта 1942 года
М. Белкиной Ташкент (временно)
Машенька, привет.
Прочел Ваши письма от 12-го и 19-го февраля. Спасибо за память. Вы рветесь: либо в дружинницы, либо в Ленинград, – видимо прямо в парашютистки или в партизаны… Машенька, а кто будет подсоблять призывнику Дмитрию Тарасенкову, 1941 года рождения, москвичу?..
Глядите на жизнь и ее требования прямо, по-деловому… – Жара, прочие трудности переносимы.
Надо волевым образом настроиться и упорно идти к цели: работать, воспитывать сына, ждать. Да, ждать. Вы не исключение из 2¼ миллиардов, которые во всем мире ждут исхода войны… Вы пишете хорошие письма, но порой у Вас пессимистические нотки, горечь, растравляемое ощущение: “я мол в стороне, за бортом…” – Делает Вам честь готовность идти на фронт и пр., но с “большой” точки зрения, с точки зрения истории, государства, – Вы должны быть на месте, держать дом, поднимать сына… Вы должны избавиться от этой горечи, неудовлетворенности, отношения к своему долгу и дому как к “досадной нагрузке”.. Так жить, так ощущать себя, жизнь – нельзя. В конце концов – война идет для будущего… Митька и миллионы подобных ему – кусок будущего, Вам дано, поручено жизнью, неписаным законом: заботиться об этом будущем. Вы делаете то же самое, что каждый из нас… В большем смысле это именно так. Поймите это.
Второе: каждому из нас хочется ощущать свое, свой дом, семью как опору, моральную, политико-моральную.
Когда Вы гвоздите Толю, раздражаетесь, пишете, что “бросите все” и т. д. – это не годится… – Пишите бодрые письма, будьте бодрой, – задача Вам на весь 1942-ой год. – “Да, Вам легко писать etc.” – Нет, Маша, я пишу задуманные вещи… Вы помните – я цитировал Ваши письма в Таллине для всего флота, фронта и Эст. ССР… – Я хотел бы цитировать их вновь – в “Правде”. Пройдите сквозь свой кризис – Вы на своем историч. посту, Вы обеспечиваете стране и фронту бодрость, устойчивость, отвечаете за будущее, отвечаете за будущее поколение – для которого и добывается победа. Глядите на все сцепления и связи жизни, а не на юный, девический порыв только… Потом – в-третьих – доверяйте же нам: мы сумеем в нужное время пригласить Вас к себе на Балтику без лишних осложнений.
В-четвертых – не сбивайте Тольку с рабочего, боевого ритма. А то я Вас притяну к ответу за срыв боев. Заданий. Толька пишет книгу о большом, хорошем корабле. На тыловую мразь плюйте, с утра, – и благословясь делайте свое боевое дело: в 1962 году м.б. потребуется флоту драться с остатками империалистов. Митька будет нужен. – Ваш Всеволод.
Машенька, только выяснил, что завтра день рождения Толи. Мы будем праздновать. Обещаем Вам. Не сговариваясь, мы написали Вам почти одно и то же. Видите?[261]
Марию Иосифовну и тогда, да и по сей день поражало, как Вишневский записал в будущие призывники ее полугодовалого сына. Как он просчитал его жизнь заранее.
Однако в течение марта-апреля она собирает вместе с дамами-общественницами вагон с продуктами и вещами для блокадного Ленинграда. В ответ снова письмо от неугомонного Всеволода Вишневского.
Боль за блокадный Ленинград была такой сильной, что удалось организовать и отправить целый состав с продуктами от писателей Узбекистана для блокадного Ленинграда. Началось все с горячего желания одного человека. “Я предложила писателям Узбекистана посылать посылки писателям Ленинграда, 19-го Лавренев будет об этом говорить в Совнаркоме”, – писала Мария Белкина еще в начале 1942 года.
15 апреля 1942
М. Белкиной Ташкент
Привет!
Балтийские писатели узнали, что Вы через Совнарком Узбекск. ССР организуете на Балтику посылки и т. п. – Весьма тронуты, спасибо! Если Узбекский С НК и трудящиеся Ташкента организуют – посылки и пр., и им передайте спасибо. – Но и без этого мы считаем своим долгом доложить товарищам узбекам и русским и др. товарищам в Узб. ССР о деятельности и работе балтийцев. – Шлем Вам, как активисту, агитатору и пр. – материалы… – Вы сможете организовать доклады, статьи и пр. Лучшие пожелания! – Вс. Вишневский1.
Однако самим им приходилось несладко. Но она рвется на фронт.
Муж умолял меня этого не делать, – писала она в своей книге, – но, видя мое упрямство, советовал обратиться в Москве в Политуправление Военно-Морского Флота и просить направить меня на Балтику, мобилизовав на флот. Однако в Москву был нужен специальный пропуск, который мне никто в Ташкенте не выдал бы[262].
Накануне своего отъезда она совершенно случайно столкнулась с Муром, сыном Цветаевой, с которым была знакома еще по Москве, когда он и Марина Ивановна приходили к ним с Тарасенковым в гости на Конюшки. А теперь оказалось, что она несколько месяцев жила с ним в одном доме, но не знала об этом, так как из их комнаты был единственный отдельный выход на улицу. В день их случайной встречи, в самом конце 1942 года, Белкина бегала по городу перед предполагаемым отъездом.
