Они не были враждебны или недоброжелательны, наоборот, они были очень доброжелательны и очень старались, чтобы она поняла, о чем речь, они охотно объяснили ей еще раз, что такое Детский специнтернат. Такая специальная школа, куда его можно было бы поместить на некоторое время. Он, конечно, не будет там постоянно, всего месяца два, три. Ну в общем, только на то время, которое им понадобится, чтобы разобраться в проблематике, выяснить, что именно послужило причиной, и найти способ бороться с этой его повышенной эмоциональной возбудимостью, из-за которой нормальное обучение становится весьма затруднительным. Объясняя, они улыбались. Это же просто особого рода вспомогательное детское учреждение, созданное в помощь школе и родителям, и бояться ей совершенно нечего.

— Мы ведь хотим только помочь вам, фру Ларсен, — сказал тот, высокий, судя по всему директор школы, и пригладил красивой белой рукой свою ухоженную седую шевелюру. — И я бы сказал, вы просто обязаны дать нам свое согласие, это, можно сказать, ваш долг, ведь Джимми у вас такой прелестный ребенок.

Он улыбнулся ей, и вот тогда-то она впервые подумала: есть же, оказывается, хорошие люди. Ведь эти вот, в школе, хотели ей только добра, и глаза у них были ласковые, и она ушла от них растроганная, исполненная умиления и благодарности и какого-то горделивого сознания своего долга перед этим человеком с седой шевелюрой, который пожал ей на прощание руку.

— Значит, как только будет место, — сказал он. — Договорились, фру Ларсен?

Только уже подходя к дому, она стала что-то соображать и поняла, о чем шла речь, на что именно требовалось ее согласие. А муж и Джимми не понимали.

— Ты что, с ума сошла? — спросил муж и повторил, уже в утвердительной форме: — Ей-богу, ты просто сошла с ума. Выходит, ты согласилась, чтобы его забрали из дома для того только, чтоб он научился хорошо себя вести? Да я уж, черт дери, как-нибудь сам об этом позабочусь! И вообще… что все это значит, я тебя спрашиваю? Что за чушь такая? — И он набросился на нее, как это бывало в тех редких случаях, когда она, поддавшись соблазну, заявлялась домой с какой-нибудь непредусмотренной покупкой — пронзительно тонким от возмущения голосом он начинал выговаривать ей, что, во-первых, как это вдруг истратить столько денег и, во-вторых, на кой черт им эта дрянь, и случалось, он отсылал ее обратно в магазин, чтобы она обменяла свое приобретение на что-нибудь другое.

— Но они ведь помочь нам хотят, — защищалась она, но дружелюбные улыбки стали вдруг бледнеть, таять и исчезли, как исчезает изображение на экране выключенного телевизора, и улетучился запах дорогих сигарет, а он только мотал головой, бессильный отправить ее обратно с этим ее согласием: этот товар не подлежит обмену.

— Между прочим, еще ничего не известно: они сказали, что если только будет место, — пробормотала она. Что-то в этом роде, помнилось ей, было сказано, но вот что именно: «если только» или же «как только»? А он ответил, что уж место-то будет, она может не сомневаться. Уж раз они нацелились — теперь не отступятся.

И в довершение всего Джимми уткнулся лицом в стол и расплакался, и это было совсем уж невыносимо.

— Вот, полюбуйся, — сказал муж, — он тоже никак не уразумеет, что происходит, и кой черт тебя дернул соглашаться?

А она, собственно, даже и не считала, что дала на что-то свое согласие, во всяком случае не помнила, и в последующие дни она всячески ублажала мужа и мальчика и в разговорах старательно обходила все, что могло бы напомнить об этом злосчастном интернате, и дни шли, и ей стало казаться, что все уже забыто, и в душе ее начало было пускать первые тоненькие корешки чахлое зернышко надежды, что все останется по-прежнему. Ведь могло же так случиться, что все уладилось бы само собой — разве нет? Эта робкая мысль потихонечку закрадывалась ей в голову в те мирные вечера, когда муж сидел, попивая пиво, и по обыкновению ворчал насчет беспорядков на работе и ошибок правительства, а мальчик спокойно делал уроки, но мысль эта снова испуганно ускользала в те вечера, когда Джимми швырял на пол книжки и тетрадки, потому что не мог, например, решить «эту идиотскую задачку», а тут еще муж со своим воспитанием, обязательно прикрикнет на него и только подольет масла в огонь, и дело кончалось самой настоящей истерикой.

— Не хочу я ходить в этот класс для дураков! — рыдал мальчик. — Не хочу сидеть с этими идиотами! Меня ребята дразнят…

И муж иной раз скажет, что, мол, учиться надо было как следует, вот и остался бы в своем классе, а теперь, выходит, сам и виноват, и правда, что дурак дураком. Только он тут же раскаивался в своих словах, и принимался беспокойно бродить по комнате, и в конце концов останавливался за стулом мальчика, и, положив руку на тонкую шейку или на шелковистые волосы, начинал уговаривать:

— Ну кончай, кончай хныкать. Ну, Джимми, какого черта…

А потом пришло письмо, где их кратко извещали, что за Джимми приедут в следующий четверг, в 14.00, и приложен был список вещей, которые ему следовало взять с собой, и на той же неделе, в пятницу, они все втроем пошли по магазинам и накупили мальчику всякой дорогой одежды, таких дорогих вещей они ему никогда еще не покупали. И штаны, и ботинки, и рубашки, и свитеры, и нижнее белье, все ярких, веселых расцветок — ну прямо подарки к рождеству. А на обратном пути им попалось какое-то кафе, и муж решил, что, пожалуй, стоит зайти посидеть в свое удовольствие, раз уж они в кои-то веки вылезли все вместе из дома, и они как-то втиснулись за столик, с пакетами и свертками на коленях, и пили кофе, и пиво, и какао с молоком, и ели сосиски, а вокруг стоял шум и гам, хныкали, ревели и капризничали уставшие дети, родители ругали детей, и ей казалось, что только один их Джимми вел себя как большой — сидел и спокойно ел сосиски и пил какао, и все эти рассерженные мамы и папы, наверно, смотрели и думали: какой хороший мальчик.

Жаль только, что на нем не было всех этих новых красивых вещей. Когда наступил четверг, она дала их ему надеть с самого утра — в утешение, так сказать, но тогда он был совсем уже не такой хороший: он нервничал не меньше ее самой и изводил ее, и утро тянулось бесконечно. Будто это и не четверг был вовсе, а воскресенье, только без запаха свежеиспеченных булочек и утренней бутылки пива для мужа, без его ворчливых комментариев к газетным заголовкам и тому немногому, что он прочитывал под этими заголовками. Без возни мальчика с игрушками на полу. Бесконечное праздное ожидание, и собранный чемодан у дверей как зловещее напоминание о жестокой действительности.

Она не хотела пускать мальчика во двор, чтобы он не испачкался, и все-таки наконец пустила, не подумав, что ведь все его сверстники были еще в школе и играть ему было не с кем, и в результате он вернулся под конвоем разъяренной женщины, ругавшей его на чем свет стоит: вот, полюбуйтесь, толкнул ее маленькую дочку, для убедительности она притащила с собой ревущую девчонку. Женщина кричала, что это просто свинство, вечно большие ребята обижают маленьких, маленьким просто житья от них нет, но уж она-то, извините, такого не потерпит, свою она в обиду не даст, и, между прочим, почему это он не в школе, сегодня ведь, кажется, не рождество, и не пасха, и не день рождения королевы. И она извинилась и втащила Джимми в переднюю, но она была не из тех, кто способен взять и захлопнуть дверь перед носом у человека, который с тобой разговаривает, даже если он орет на тебя.

Женщина была молодая, высокая, грубовато скроенная, с густыми волосами странного красно-коричневого оттенка, как видно не слишком удачно покрашенными.

Почему он не в школе, хотела бы она знать — на больного он вроде не похож.

— Нет, он дома не потому, что болеет, — поспешила она сказать. — Дело в том, что ему надо ненадолго уехать.

— Уехать? — переспросила женщина.

И она стала объяснять, и только потом спохватилась, что вовсе не обязательно было объяснять, почему он на какое-то время уезжает из дома. Мол, будет учиться в другой школе. Это только временно.