Потом время исчезло, а когда оно снова вернулось, полицейского уже не было, а начальник цеха стоял и смотрел на нее такими глазами, что ей необходимо стало срочно за что-то ухватиться, чтобы выдержать, за что-то более надежное, чем край стола, в который судорожно вцепились ее пальцы, и она ухватилась за привычную формулу, которая так часто спасала ее.
Есть все-таки хорошие люди, подумала она, глядя, как начальник цеха повернулся, отошел к окну и стал там, заложив руки за спину, ведь это он из деликатности оставил ее одну.
Очень хорошие, думала она, и поморгала набрякшими вдруг веками, и попыталась встать, но не смогла, тело мертво и тяжело обвисло на стуле и не хотело слушаться, а может, ее призывы не могли пробиться к нему сквозь войлочную тупость, окутавшую все ее чувства.
— Вы посидите, посидите, — сказал начальник цеха, и слова дошли с запозданием, как доходит далекий звук в стеклянно-прозрачном воздухе в ясную погоду, и все вообще доходило с запозданием, все происходило слишком медленно, как при замедленной съемке, и отодвигались взрыв и слезы. И хорошо. Пусть другие не видят ее слез. Никто. Ее ненадежная оборона против других в том и была — пусть не видят ее слез, пусть никто не знает, что она все поняла.
— Я заказал для вас машину, фру Ларсен, она скоро должна быть.
— Машину, — повторила она.
— Такси.
И немного спустя ворчливым тоном, который не мог ее обмануть:
— Фабрика оплатит.
— Да, но… — Она хотела было сказать, что слишком это далеко, чтобы ехать на такси, слишком дорого, но он не дал ей договорить.
— Сколько вы здесь проработали, фру Ларсен?
Сколько она здесь проработала? Вопрос привел ее в замешательство: при всей его простоте сейчас она не в состоянии была на него ответить. Сколько это — всегда? Конечно, она знала ответ, правильный ответ, и, хоть не зря ее считали на редкость несообразительной, в данном-то случае она, само собой, могла бы ответить, но только не сейчас, когда все ее силы ушли на то, чтобы выдержать, не рухнуть, пока она не пройдет через все, что от нее требуется.
— Вы у нас уже чуть не двадцать лет, — продолжал он тем же брюзгливым тоном, по-прежнему стоя к ней спиной, — так неужели фабрика не может оплатить вам эту поездку?
Вот как он распорядился, этот самый начальник цеха, про которого все говорили, что он брюзга и вообще злющий как черт. Нет, люди вовсе не злы, бывают и очень хорошие. Глазам ее вдруг стало горячо, но она справилась с этим.
— А вот, кажется, и такси, — сказал он и взглянул на нее через плечо, и она, сделав усилие, поднялась, и устояла-таки на ногах.
— Спасибо, — сказала она и чуть улыбнулась вымученной улыбкой, и заметила, к своему удивлению, что лицо его приняло то совершенно беспомощное выражение, которое до сих пор было ей знакомо лишь по ее собственному отражению в зеркале.
— Боже милостивый… И вы еще благодарите, когда у вас…
Он запнулся, и воздел руки, будто взывая к небесам, и шагнул к ней, и вдруг показалось, что сейчас эти руки прикоснутся к ней, сейчас он что-то сделает — то ли похлопает ее по плечу, то ли погладит, — и она испуганно попятилась: пусть ее не трогают, ведь она — одно, а они — другое.
— Не трогайте ее, — решительно потребовал как-то однажды ее муж, когда они с приятелями сидели у них дома и пили пиво и один из них протянул было к ней руки. — Не трогайте ее, черт дери, она не любит, чтоб ее трогали.
И они ее больше не трогали.
Рука начальника цеха так и застыла в воздухе, но вот он провел ею по волосам, словно найдя ей наконец применение, и потом опустил.
— Хотите, я поеду с вами? — неожиданно предложил он. — Или, может, кто-нибудь из ваших товарищей по работе?
Она замотала головой.
— Нет, нет, я сама…
— Понятно. Ну что ж, вам, пожалуй, пора, фру Ларсен. И вот что: денька два-три побудьте дома, ладно? До тех пор пока… ну, в общем, дня три или сколько там потребуется. Да не забудьте свои вещи — что там у вас, плащ, сумочка… — Догадался ведь, что она так и ушла бы, если б он ей не напомнил.
Когда она стояла перед узким железным шкафчиком, где хранились ее вещи, собираясь всунуть ключ в замок, ноги вдруг опять отказались ее держать, и больше всего на свете захотелось взять и рухнуть мешком на пол, да так и остаться лежать навеки, и пришлось сделать над собой огромное усилие и напомнить себе, что сейчас от нее требуется, и непослушными пальцами, такими омертвелыми и бесчувственными, словно она целый день проработала на морозе, расстегнула она халат, сняла его и повесила на вешалку, потом натянула на себя плащ, взяла сумку и закрыла шкафчик на ключ. Потом она медленно спускалась по лестнице, и в ушах у нее стоял шум цеха, и где-то в самом дальнем уголке сознания промелькнула мысль: как же они сейчас там без нее, злятся, наверное, что ее нет у конвейера. Выйдя из здания, она растерянно приостановилась, вроде бы не узнавая пустынную площадь перед фабрикой, которую ей никогда не случалось видеть в это время суток, и внезапной острой болью поразила ее красота этого на редкость погожего дня.
Такси, слава богу, было на месте. Низкая черная машина, и прислонившийся к ней в ожидании пассажира водитель. Он и внимания не обратил, когда она подошла и стала рядом, только потом уже догадался вытащить из кармана записку, заглянул сначала туда, потом перевел взгляд на нее.
— Вы случайно не Эвелин Ларсен?
— Да, — сказала она и поежилась при звуке этого имени: увы, Эвелин Ларсен — это она.
— Вот как… Выходит, вы и есть моя пассажирка…
И, словно сообразив наконец, что клиент ведь нынче попадается разный, он распахнул дверцу.
— Ну что ж, прошу.
А когда они уже отъехали порядочное расстояние и он, ловко маневрируя, вывел машину за городскую окраину:
— В такую погодку одно удовольствие прокатиться куда-нибудь подальше.
Она кивнула.
— Да, — сказала она. — Погода сегодня прямо как нарочно.
Он с любопытством посмотрел на нее в зеркальце — кто его знает, что он за человек, подумалось ей, может, хороший, а может, из тех, кто, глядя на нее, уж обязательно мысленно покрутит пальцем у виска. Он уселся поудобнее.
— «Эвелин», — начал он. — Редкое, надо сказать, имя, мою вот родную тетку так зовут да еще как-то раз по телевизору слышал, а вообще — редкое имя.
— Да, редкое, мне, знаете, ни разу не встречалось.
— Да уж. Чего только люди не придумают, взять, к примеру, моего брата, назвали зачем-то Рандольфом. Чудное тоже имя. Рандольф!
— Да, — вежливо согласилась она, — тоже, конечно, чудное.
Но уж «Эвелин» — и того хуже, глупее не придумаешь.
— Эве-лин! — дразнили ее на все лады ребята во дворе и в сквере. — Эве-лин — жирный блин! Эве-лин — гуталин! Жирный, толстый, глупый блин!
Сестер ее, Карен и Виви, никто не дразнил, те были девочки как девочки, она же была какая-то не такая, она сама это чувствовала, хотя далеко не сразу до нее дошло, чем именно она «не такая». Ей ужасно хотелось быть похожей на Карен, и одно время она упорно пыталась внушить себе, что и в самом деле похожа на свою старшую сестру, такую хорошенькую, с такими чудесными каштановыми волосами, но, убедившись, что ее претензии нелепы, она уцепилась за мысль, что тогда, значит, она похожа на младшую, не такую, правда, хорошенькую, зато более живую, курносенькую и веснушчатую, но и тут ничего не вышло.
— Карен похожа на меня, — с гордостью говорила мать, — а Виви у нас — вылитый отец. — И добавляла задумчиво: — А в кого же у нас, интересно, Эвелин?
Между прочим, мать всегда настаивала, чтобы Карен присматривала за ней, когда они отправлялись гулять в сквер или когда их всех троих посылали за чем-нибудь в город.
— Будь умницей, держи ее, пожалуйста, за руку, когда будете переходить улицу, и смотри повнимательней, — наказывала мать, имея в виду вовсе не Виви, которая как-никак была самой младшей из них, не за ней почему-то надо было присматривать. И Карен всегда возмущалась — не желает она водить за ручку эту дуреху, и почему это ее обязательно всюду надо брать с собой, сидела бы дома, — и, сердито дернув ее за руку, тащила за собой через улицу, пока мать еще могла видеть их из окошка, а потом отпускала и приказывала идти сзади, не ближе чем в пяти шагах; вспоминая позже свое детство, она всегда представляла обеих своих сестер, и старшую и младшую, только так, со спины, — о, вечно эта спина перед глазами, такая прямая и такая коварная.
