— Можно? — снова руку подняла Настя. — Мышцы в ушах есть, как рудименты, что значит — недоразвитые. Нашему школьному коняге они нужны, он ими прядет-двигает. Слушает, что кругом. А вот тебе, Колька, зачем двигать ушами? Мух сгонять?

После этого в классе поднялся такой хохот, что я поспешила сказать:

— Все, ребята, правильно, правильно. Садись, Алексеев. Слово передаем Спиридоновой, затем Васе Зайцеву. Потом все вместе будем выставлять отвечающим оценки.

— Мы сами? — снова удивился Колька. — Тогда я считаю, всем по пятерке.

— Только Алексееву четыре, — добавила Настя, — чтобы ушами на уроке не двигал и за косы в перемену не хватал.

Химического кабинета в школе нет. Есть в коридоре шкаф, где в стеклянной банке стояли пробирки. Воронку я смастерила из бумаги, свернув ее как кулечек под семечки. Была спиртовка и несколько баночек с реактивами.

Учителей в школе немного — всего восемь, если считать вместе с директором Иваном Васильевичем и завучем Петром Михайловичем. Классы в школе однокомплектные: один пятый, один шестой, один седьмой, один восьмой, один девятый. Школа только в этом, 1952-1953 учебном году, стала средней. Десятый класс еще не вырастили. В начальной школе учатся десять человек. Учительница Василиса Ивановна, жительница села Неклюдово, ведет сразу все четыре параллели.

Ребята в классе сидят по колонкам. В первом — два ученика, во втором — три, в третьем — три, в четвертом — два. А вот в пятом — учащихся много, в основном за счет приезжих. Это самый большой и самый бойкий класс. Особенно донимает всех Стасик Петровский. Он из города, отправила его мать в деревню к бабушке на жительство. Что ни день, то все новые номера откалывает, хочет только, чтобы выгнали с урока. Тогда Стасик отправляется в лес и ловит на петельку птиц.

Вот и сейчас, выставив Стаса за дверь, учительница по русскому языку передала его завучу Петру Михайловичу. Тот и привел ученика в учительскую — длинную узкую комнату, оклеенную розовыми обоями в красную полоску.

— Что ж ты балуешься на уроке? — спрашивает завуч. — Тебе не стыдно мешать учительнице?

— Не стыдно, — спокойно отвечает Стасик.

— Почему уроки не учишь?

— Не хочу.

— Ты же на второй год останешься.

— Ну и пусть. Мне-то что.

— Не стыдно будет?

— Не стыдно.

«Вот и замкнулся круг вопросов!» — думаю я, слушая этот воспитательный диалог. Что же с ним делать? Петр Михайлович двадцать лет преподает в школе. Он-то чего пасует перед Петровским?

— Иди на урок и слушай учительницу, — говорит немолодой учитель, распахивая дверь учительской настежь.

— Всыпать бы ему по первое число! — гневно высказалась Василиса Ивановна. — Сказывали, никакого у Нинки мужа в городе нет. Мать она — одиночка, пригуляла парня. Позор! Спровадила к бабке, чтоб не мешал. Бабка Глафира старая, сироту жалеет. Вот он и распустился. Только птиц бы ему ловить! Наши, деревенские, такого не позволяют. А этот? Выродок какой-то!

Я вышла из учительской. Около дверей, прислонившись к стене, стоял Стасик. Глаза — полные слез. Взглянув на меня, кубарем скатился со школьного крыльца и растворился в кустах.

В конце сентября всех школьников, кроме малышей, сняли с занятий на уборку картошки. Собирались каждое утро прямо в поле. Приходили ученики, живущие и в дальних деревнях. Зимой в школе ведь все любят поесть. Дед Василий неторопливо понукал школьную лошаденку:

— А ну, милая, сивая, не плешивая, не ленись! Подбодрись!

Дед любил говорить прибаутками собственного сочинения.

Ребята, как муравьи-трудяги, копошились на бороздах, встряхивали вывернутые плугом картофельные кусты за почерневшую ботву, обрывали картофелины, складывали в кучки, руками прощупывали землю, извлекая из нее оторвавшиеся клубни. Дело привычное. Каждый хотел выполнить свою норму, чтобы успеть прихватить еще борозду. Лишние пятерки за труд кому помешают? Работалось весело.

— Дед Вася! — крикнул Коля. — Мешки когда привезут?

— Сегодня, сказывал председатель, — крякнул дед, — ожидается оново, а без оново — нет Буденного.

— Дед, а может, к гумну сбегать, соломки притащить? Вдруг мешки-то не привезут?

— Хошь, сбегай, можель — ожель. Да много ли ухватишь? Вот ужоль управлюсь, сам справлюсь — на телеге съезжу.

— Дед, а мне можно? — к старику подошел Стасик Петровский.

— А можь, пригож? Попробуй. Невелика хитрость. Плуг, что друг. По земле ходи, правильно води. Восьмиклассник?

— He-а! В пятом учусь.

— Так пятиклассники ужоточки кончили работать?

— Кончили. Я норму давно сделал. Саньке помогал. Ты, дед, останови пегого.

Старик ухватился за руки. Нож плуга вывернулся из земли и поволочился следом за лошаденкой, приминая картофельную ботву.

— Эх, горе-работничек! Батрачок-дурачок! Не видел, как пашут? За ручки покрепче держи да в землю нажимай! Воно, гляди как!

Стасик шагал рядом со стариком-пахарем, затем ухватился за деревянные ручки.

— Ну вот, вроде как похоже! — одобрительно крякнул дед. — Однако управления из рук не выпускай. Сильный ты, на пятиклассника совсем не похож. Видно, где-то в классах годочки лишние просидел. Чей будешь-то?

— Багровой внук.

— Акулинин? Вот те на! У ней же внук в городе живет?

— А что, здесь нельзя? — закипел было Стасик. — Я и здесь могу, очень даже могу.

— А чего не мочь? Земля-то у нас вона какая, добротная. Мед-то любишь? — неожиданно спросил дед.

— Мед? — удивился Стасик. — У нас нет меда. Мы с бабушкой бамбушки покупаем, конфеты-подушечки.

— Бамбушки-пампушки, одни безделушки, — дед провел рукой по усам. — Приходи, кринку только прихвати аль какой глиняный горшок. Чай, есть такой?

— А то нет! У меня дед гончаром был.

— Остановись-ка, передохнем! Знавал я твоего деда Прохора. Хозяйственный был мужик, царство ему небесное. На него похож ты, такой же чернявый и быстрый. Как звать-то?

— Стасиком.

— Стасиком-матрасиком, — проворчал дед. — Чудно, не по-русски. Может, Ваней, как моего сынка, величать буду?

Стасик пожал плечами. Ему и самому, видно, не нравилось имя Стас.

— Стас-матрас! — хмыкнул Петровский. — Бабка Акулина маму Нинку часто ругает. И за имя мое тоже.

— А ты чего такой неуважительный к старшим?

— Да ну их, баб! — степенно отозвался Стасик. — А где, дедушка, твой сын Иван?

— Пропал мой Ванюшенька-душенька. Считай, уж девятый годок, как сгинул в военной пучине, в этой мучине. — Дед молча курил самокрутку, сидя на ведре с картошкой.

— Можно и Ванюшей, — сказал притихший Стасик. — Даже лучше.

— Чего это мы с тобой расселись? — спохватился дед Василий. — А ну, держи крепче плужок-утюжок, милая, сивая, глазами черносливая. Не ленись, подбодрись! Пошел, пошел! — Дед весело шлепнул пегого вожжами по рябым бокам. — Ванюша, пахать — не веточкой махать!

Когда я, уставшая с непривычки, шла по кромке поля, то услышала голоса ребят и учительницы Варвары:

— Ветер подул из-за леса холодный! Не было бы заморозков. Урожай-то какой! Клубень к клубню. Особенно на этом поле. Жаль, если картофель в земле останется.

— Как останется? — послышался голос Стасика.

— Очень даже просто. Грянут заморозки, и поминай лихом. В прошлом году целое поле и десять гектаров льна под снег ушло. Разве не помните той ранней зимы?

Голоса детей и взрослых затихают и уходят в историю вместе с фигурами героев этого рассказа. Вспоминаю и себя, сидящую в избе возле только что вскипевшего самовара, свою первую осень в деревне, свою шубу из шкурок водяной крысы, купленную на заработанные в пионерском лагере деньги. Осеннее-то пальто совсем дошло, износилось, стало стыдно надевать, а потому как радовалась приходу первой своей зимы в неклюдовской деревне.