С утра пусто и уныло. Мама с Феликсом уехали к зубному врачу. Терентий с дядей Колей работают в саду. Сенька с Петькой куда-то исчезли. На улице жарко, ярко светит солнце, но мне скучно. В кармане у меня пять копеек на мороженое. Мороженое продают у вокзала. Я отправляюсь путешествовать. Заблудиться в деревне трудно. Одна главная улица, на которой мы живем. И еще несколько боковых. Я храбро шагаю по дороге, сворачиваю в переулок, иду вдоль домов с красными клумбами. За огромным палисадником — церковь. В широко раскрытую тяжелую дверь входит женщина. Я шмыгаю следом. В церкви прохладно, чем-то пахнет. Стены все разрисованы. Отовсюду на меня смотрят большие круглые глаза. Я запрокидываю голову и чуть не сталкиваюсь с дяденькой. Он в высоком колпаке, в блестящем фартуке. В руке на трех цепочках висит чаша, из которой идет дым. Дяденька что-то бормочет и размахивает дымящейся чашей. В испуге я прячусь за широкую юбку женщины. Потом смелею. Вот дяденька зашел за большой ящик (его никто не видит, кроме меня) и плюнул.

— Это — поп? — шепчу я.

— Батюшка, — отвечает старая женщина.

— А почему он плюется?

— Охальный он у нас, — тихо отвечает женщина.

— А что такое охальный?

Женщина молчит.

На середине церкви стоит деревянный ящик — гроб. Рядом с гробом, в черной накидке, цыганка. В гробу мальчик — цыганенок, чуть постарше Терентия. Мне кажется, что мальчик просто спит. Я даже попробовала дернуть его за рукав.

— Нет, деточка, он не встанет, — печально говорит цыганка. — Он навечно уснул.

Я выбегаю из церкви на солнечный свет и несусь к вокзалу.

— Тетенька, мне цветов для мальчика. Он в церкви лежит. Вот деньги! — я протягиваю торговке пятак. Старая женщина как-то странно смотрит и дает мне целую охапку белых астр.

— Вот возьми...

Из глаз старушки почему-то текут слезы. Я бегу в церковь, молча кладу цветы на грудь цыганенка. Женщина в черном крепко прижимает меня к себе.

— Пусть горе минует тебя, — шепчет цыганка, — будь счастлива, прощай.

Мне больше никуда не хочется идти. Я спешу домой к тете Луше.

Кстати...

Позднее, где-то в 60-е годы, я написала свое первое большое стихотворение, связанное с детскими воспоминаниями о селе Тайцы, что под Ленинградом.

Далекое детство

Далекое детство виденьем забытым нет-нет да вернется ко мне,

а если терзают мне сердце сомненья, цыганка приходит во сне.

Склонившись, роняя тяжелые пряди, монисты рукой теребя,

тихонечко шепчет и волосы гладит: «Пусть горе минует тебя».

Закатного солнца зловещие блики сжимают в ладони пятак.

Старушка седая букетик гвоздики дает мне у церкви без денег, за так!

Гвоздики, лишь знавшие солнце, легли на мальчишечью грудь.

За гробом ушла, с одинокою болью, цыганка в неведомый путь.

А я, как сиротка, прижавшись к осинке, гляжу растревоженно вслед.

Не те ли, забытые с детства, слезинки открыли поэзии свет?

(Сокращенный вариант)

Ленинград. Наша семья в составе папы, мамы, меня и брата живет на улице Прядильной в доме №20 в квартире 50. На углу — булочная, за углом — Садовая, на ней — сквер. Раньше здесь был базар, а до него — церковь. Но я ее помню смутно. Вот и все.

Сегодня мы с подружкой Нонкой при деле. Сначала сидели в нашей квартире и кидали в окно разные вещи. Колька и Вовка стояли внизу и ловили. Нам было интересно дарить вот так — через окно. Мальчишки складывали вещи в кучу и кричали: «Кидай еще!» И мы швыряли.

Когда куча стала почти с Кольку, во двор пришла тетя Дуся, наша дворничиха, и велела «немедля стащить все обратно». Но так как Колька и Вовка исчезли, нам с Нонкой пришлось таскать вещи самим на пятый этаж. Это было совсем неинтересно, но ослушаться тетю Дусю у нас никто не смел. Она не только подметала двор, улицу, закрывала ворота на ночь, но и следила за ребятами. Она была нашим дворовым воспитателем.

Пока мы таскали вещи, мамина меховая горжетка оказалась на Нонке, Нонка притащила из дома бабушкину сумочку, обшитую бисером по бархату, и черную шляпу с вуалью. Говорят, под вуалью не видно лица. Но Нонка меня сразу узнала и посоветовала загримироваться. В это время появились Вовка и Колька. Грим отыскали у Кольки. Колькин папа был художником, рисовал рекламы для кино. Кисти Колька нашел сразу, а вот краски пришлось размачивать. А так как Колькин папа был художником, рисовал Колька. Получилось ничего, если смотреть через вуаль.

— Теперь, — сказал Колька, — тебе нужны туфли на каблуках.

Туфли Колькиной сестры были великоваты, поэтому в острые носы мы сунули свернутые кожаные тапочки.

— Мы тоже нарядимся, — сказал Вовка. — Мой папа в заводском клубе спектакли разыгрывает. Сейчас принесу.

Колька надел черный длинный сюртук, задние полы которого свисали почти до земли, в руки взял трость с львиной головой. Вовка напялил на голову черный блестящий цилиндр. А чтобы цилиндр не сползал на нос, Вовка запихнул в него мамин головной платок.

— Не сидеть же дома, раз нарядились! — сказала Нонка.

— Факт! — поддакнул Колька, опираясь на львиную голову.

Через двор прошли благополучно. Тети Дуси во дворе не было. Наверно, своего Леньку спать укладывала.

В подворотне к нам привязался Шарик. Вовка вытащил из кармана веревочку, пристроил Шарика к Нонке.

— Будешь «дама с собачкой», как в папиной пьесе! — заявил Вовка.

Шарику наша затея явно нравилась. Он вилял хвостом и не сопротивлялся. На улицу вывалились чинными парами и направились к скверу.

Черная вуаль мне мешала, но больше мешали тапочки. Они все время вылезали из туфель. Приходилось останавливаться и запихивать их обратно. Глаза начинало пощипывать. Зато Нонка все время хохотала. Малиновые щеки ей совсем не мешали.

Сквозь вуаль я все-таки заприметила на углу нашей улицы тощую старушку, которая приседала и приплясывала. Мы подумали, что ей плохо, и хотели помочь, но из беззубого рта послышалось клокочущее похихикивание и побулькивание. Мы испугались и прибавили шагу. Два парня, показывая в нашу сторону, били друг друга по плечам и гоготали, как гуси, которые жили у тети Луши в Тайцах. Тетенька махала нам рукой и что-то объясняла ребенку. Девочка, чуть постарше нас, почему-то приседала, водила плотно сжатыми коленками и кашляла. Она, наверно, подавилась?

Шарик заволновался, задергался на веревке, но не залаял, сдержался. А вот и сквер. Мирная жизнь его ничем не нарушена. Наша компания вступила на дорожку. Глаза щипало все больше и больше. Я откинула вуаль. Нонка посмотрела на меня и села на скамейку. Шарику я явно не понравилась. Он зарычал и вцепился в бархатную сумочку, шитую бисером. Я тоже зарычала и хватила Шарика по морде свалившейся туфлей. Нонка потащила разъяренного Шарика по дорожке сквера. Шарик громко лаял. Меховая горжетка сползла с Нонкиного плеча и мешала ей справиться с развоевавшимся псом.

— Шарик! — вопила Нонка. — Это же моя подружка!

Колька и Вовка растворились в кустах. В колясках проснулись младенцы. Взрослые обступили нас плотным кольцом, с интересом рассматривая меня и Нонку. Один старичок, сухонький, как прутик из тети-Дусиной метлы, изрек:

— Произведения искусства конца XIX — начала XX веков. Не пойму только, зачем ресницы нарисованы до виска? А тени у глаз? Мэри Пикфорд! Лия де Путти? Или Ната Вачнадзе? Кто художник-гример?

— Колька! — крикнула Нонка. — Проявись?!

Кусты дрогнули, но не расступились. Колька не проявлялся. Он явно боялся профессиональных вопросов.

Количество любопытных росло. Шарик не выдержал, оборвал веревку и кинулся прочь. И тут примчалась тетя Дуся. Схватила меня и Нонку, потащила из сквера на родную Прядильную улицу. Сзади, путаясь в полах пиджака, торопился Колька. Он нес все, что мы растеряли. Вовка с независимым видом тащил свой цилиндр и Колькину трость с львиной головой.