— И долго еще ваша часть пробудет здесь?

— По-твоему, это цирк-шапито? — Айрин рассмеялась. Теперь она показалась Исааку старше, в голосе ее чувствовалось ожесточение. — Даже не знаю.

Исаак оделся, не хватало только одного носка.

— Мы еще увидимся? — решился спросить он.

Айрин помолчала, втянула, выпустила дым.

— Нет, лучше не надо, — наконец ответила она.

Исаак оглядел освещенную луной комнату в поисках носка. Можно было бы уйти и без него, но ему не хотелось, чтобы Айрин обнаружила этот носок с дырой на месте большого пальца. Он заглянул под кровать, встряхнул простыни, похлопал по карманам брюк…

— Ты что это? — спросила Айрин. — Чего скис? — Она затушила сигарету в стакане, окурок поплыл вместе с десятком остальных по смешанной с пеплом воде. Встала, накинула на голое тело купальный халат. — Знаешь что? Давай договоримся так. Если случится быть в Америке, найди меня. Айрин Маккинли, Галвестон, Техас.

Исаак кивнул и, забыв о носке, натянул ботинки, а про себя решил, что сумеет забыть и эту девушку.

Однако порой он все же думал о ней, пусть лица ее уже не помнил. С той ночи Исаак стал смотреть на себя иначе: понял, что его ждет интересная, волнующая жизнь. Несмотря на то что эта девушка была с ним так недолго и их встреча окончилась так буднично, она все же изменила его. Именно благодаря ей, считал Исаак, ему много лет спустя удалось завоевать сердце Фарназ.

— Держи, — говорит охранник. — Аспирин.

Исаак оборачивается, протягивает руку, видит, что над ним навис охранник в черной маске, и вспоминает, где он.

В окно задувает ветерок. Похоже, день будет прохладный, даже для конца сентября в Бруклине. Но под одеялом так тепло, и Парвиз вспоминает маму — как он маленьким мальчиком забирался к ней в кропать. Утром, стоило заскрипеть гаражным воротам, затарахтеть мотору отцовой машины, как Парвиз перебирался к матери, она была теплая и все еще сонная.

— Ну вот, Парвиз, сынок, жизнь идет своим чередом без нас с тобой, — говорила мама со смешанным чувством вины и облегчения, — только ты никому не рассказывай, какие мы с тобой бездельники.

Очень хочется поговорить с ней, но в последнее время никто не снимает трубку, даже Хабибе. В последний раз они звонили ему в конце августа. Вечер тогда выдался душный, и когда раздался звонок, Парвиз, чертыхаясь и обливаясь потом, гонялся по комнате с ботинком в руке за тараканом. О таракане он не стал говорить. Сказал, что у него все хорошо, спросил, как дела дома, а они ответили, что у них тоже все хорошо, все в порядке.

Прохладное утро, Парвиз идет, засунув руки в карманы, подняв воротник пальто. В университетском городке полным-полно студентов, они сидят на ступеньках, стоят группками на газоне, но среди них нет ни одного знакомого лица. Было время, когда он заводил дружбу с легкостью. А теперь даже не помнит, как это делается. Перемена произошла незаметно, подкралась как уродующая лицо болезнь. Говорит он без ошибок, но как-то книжно, это годится для уроков, для того, чтобы завязывать дружеские отношения — нет. А шутки в переводе и вовсе не кажутся смешными. Да, жизнь идет своим чередом, но без меня, говорит себе Парвиз.

На занятиях, когда демонстрируют слайды с изображениями различных сооружений, Парвиз сочиняет письмо родителям. В полутьме аудитории он пишет, что все у него хорошо, что с занятиями полный порядок, хозяин, у которого он снимает квартиру, славный человек и обеспечивает его всем необходимым. Парвиз заканчивает письмо и поднимает голову. Однокурсники сидят в слабом свете проектора, завороженные сменой диапозитивов, монотонной речью преподавателя, яркими картинками — на экране калифорнийские дома: отделка деревом, дворы-атриумы, огромные окна, выходящие в сад. Все дома такие чистые, простые, солнечные, радостные, их незатейливые очертания сулят десятки лет безмятежной жизни в одном и том же городке, на одной и той же улице, в одном и том же доме, однако от скуки не спасают. Глядя на слайды, Парвиз вдруг понимает, что его однокурсники, такие похожие друг на друга, такие жизнерадостные, не знавшие горя в жизни, родились в таких вот домах.

Днем Парвиз вынимает из почтового ящика целый ворох счетов и письмо от сестры, вскрытое, затем заклеенное клейкой лентой. Он разрывает конверт, быстро проглядывает листок — ищет фразу «У дяди и ребят все хорошо», это своего рода пароль: так родители дают знать, что выслали деньги. Парвиз переворачивает листок, подносит его к флуоресцентной лампе, но, не обнаружив фразы и в ее желто-зеленом свете, кладет письмо в карман, спускается по лестнице в свою комнату в полуподвале. И тут вспоминает, что не прочел письмо Ширин толком — все заслонила мысль о деньгах. Уже в комнате Парвиз разворачивает письмо и читает, на этот раз не торопясь:

В конце Ширин нарисовала красное сердечко — тщательно, с идеально ровными половинками — и подписалась по-английски, хотя перекладина буквы «и» повернута не в ту сторону. Парвиз улыбается — как будто желая доказать и себе, и сестре, что рад письму, с деньгами оно там или без.

Он снимает пальто и проходит в кухню. В холодильнике вздувшийся, давно просроченный пакет с молоком. Он знает, что пакет надо выбросить, но не выбрасывает. Из промороженного нутра холодильника на него пялятся кетчуп, горчица и банка пива. Парвиз хватает банку, кетчуп, сгребает со стола пакет с плесневеющими картофельными булочками и плюхается перед телевизором, даже не зажигая свет в комнате. Переключает каналы, но на экране сплошная пурга, чего собственно и следовало ожидать — наверняка «плохой прием на уровне цокольного этажа». Временами на экране появляются уродливые фигуры — такие отражаются в кривых зеркалах, а временами изображения на экране и вовсе нет, а звук есть — за какой-то шуткой в ситкоме следует взрыв механического смеха. Прислушиваясь к ситкому, Парвиз замечает, что смеются там одинаково: отчетливо слышно, как каждые десять секунд смеется, даже не смеется, а взвизгивает какой-то мужчина. Парвиз вгрызается в булочку с кетчупом — поначалу она ужасно сладкая, потом безвкусная.

В дверь стучат, но Парвиз не откликается. Слышен голос хозяина квартиры:

— Сынок, я знаю, что ты там. Пожалуйста, открой.

Будь это сказано не так вежливо, не так по-отечески, Парвиз не двинулся бы с места. Однако он встает и открывает дверь, даже не зная, как оправдаться на этот раз. В коридоре стоит Залман Мендельсон, высокий, в черном костюме и широкополой фетровой шляпе, его рыжая борода разметалась по мощной груди.

— Добрый день, сынок! Как поживаешь?

— Спасибо, мистер Мендельсон, ничего. А вы?

— Хвала Господу, все в порядке. Ты ведь знаешь, почему я зашел?

— Да, мистер Мендельсон. Но у меня нет денег.

— Ты задолжал за два месяца. Что будем делать?

Парвиз смотрит в голубые глаза мистера Мендельсона: как бы ему хотелось сказать, что деньги уже выслали или что он придумал, как заплатит, но ему нечего сказать.

— Видишь ли, сынок, — говорит Залман, — у меня шестеро детей, да еще близнецы на подходе. А ведь я не богач. И комнату сдаю тебе потому, что мне нужны деньги. Так что если ты не платишь, мне приходится туго.

— Прошу прощения, мистер Мендельсон. В последнее время родители ничего не высылают. Пересылать деньги оттуда бывает непросто.

— Хорошо. Даю тебе еще две-три недели. Постарайся что-нибудь придумать. — Залман выходит, но уже в коридоре оборачивается: — Кстати, Парвиз, вот о чем хотел тебя спросить… Тебе есть где отметить шабат?

— Шабат? По правде сказать, мистер Мендельсон, я никогда не отмечал шабат.

— Если передумаешь, приходи — будем рады. — Некоторое время Залман стоит, сложив руки на груди. Но, так и не дождавшись ответа, уходит.